Книга: Россия и Северный Кавказ в дореволюционный период: особенности интеграционных процессов

Иногородние составляли значительную часть бедноты края. За свои приусадебные участки они платили посаженную плату, размер которой все возрастал. За неуплату этого налога у крестьян конфисковывали имущество, пороли их. Им запрещалось бесплатно пасти скот на станичных выгонах, на них возлагались наиболее тяжелые повинности. Эти обстоятельства толкали разоряющихся переселенцев в ряды наёмных рабочих. По переписи населения 1897 года из 43 651 человек, занятых в различных отраслях промышленности, 30 778 человек или около 70% являлись выходцами из других губерний.

Формирование капиталистического города на Северном Кавказе происходило в 80-е -90-е гг. ХIХ в. Одновременно с индустриализацией юга страны. Рост городов и поселений городского типа (железнодорожных станций, крупных торгово-промышленных станиц) отражал главную тенденцию — отвлечение населения от земледелия к торгово-промышленной деятельности.

Прирост городского населения на Северном Кавказе (1867 — 1914 гг.) составил свыше 350% (367,6 тыс. человек); в европейской части России — 200% (204,6 тыс. человек). С 1863 по 1897 г. население Европейской России увеличилось на 53 %, а население Северного Кавказа на 75 % (приток извне составил 1,5 млн. человек). По данным переписи 1897 г. в среде городского населения пришлые составили — 54 %, тогда как среди сельского — 10,4 %, в Кубанской области эти цифры соответственно -—49 и 36 %, в Черноморской губернии — 84 и 70,3 %, в Ставропольской — 33,5 и 24 %. Особенно высоким был процент пришлого населения в городах: Владикавказ — 64 %, Грозный — 59 %, в Екатеринодар — 62 %, Майкоп - 59,8 %, Новороссийск — 83,3 %, с. Армавир — 56,4 %. В других городах, не являющихся промышленными, процент пришлых был ниже (Кизляр — 32 %, Моздок — 28 %). К этому надо добавить, что на Ставрополье — наиболее выраженном аграрном районе, с экономикой, сформировавшейся в дореформенный период, процент некоренного населения был самым низким среди городов Северного Кавказа — 43,1 (20).

Большую часть городского населения составили выходцы из европейских губерний России — к такому выводу нас приводят вышеуказанные статистические данные. Это неизбежно влияло на формирование духовного климата города. Специфичность последнего на Северном Кавказе заключается еще и в том, что коренное население (в данном случае речь идёт о казаках), доминирующее в социально-экономическом плане, все же более определяло духовный климат сельской местности. В 1897 г. в Екатеринодаре проживало всего 65 606 человек, казаков же было только 3 766 человек, в Ейске соответственно 35 414 и 318, в Майкопе - 34 327 и 1 390, в Анапе - 6 944 и 50, в Армавире - 18 113 и 43 (21). На казачьи области не распространялась аграрная реформа, община не только не подлежала разрушению, но, напротив, укреплялась. Иногородние, фактически противопоставленные казакам, не могли «слиться» с ними ни в этно-, ни в социокультурном смысле. В результате они составили основу городского населения, усилив русификацию края.

Эти обстоятельства играли решающую роль в том, что процент казаков среди, например, рабочих был крайне низким. Нельзя сбрасывать со счета тот факт, что сами казаки обладали сильно выраженным чувством субэтнического самосознания, корпоративности своего общества. Например, в близком малороссийскому наречии казаков существует масса терминов, обозначающих русских, выходцев из центральной России. Характер таковых, вне всякого сомнения, показывает самоидентификацию казаков как отдельной подгруппы российского суперэтноса. Промышленное освоение Северного Кавказа связано с волной миграции именно этих русских, проникновения российского капитала, в основном, российский характер городов региона. Казачество, занимающее доминирующее положение в своих областях, крепко держало в руках нити административного управления и всё более замыкалось в рамках традиционного быта.

Рассматривая модель повседневности казаков, крупный специалист в этой области истории Н.И. Бондарь выделяет две её составляющие: военный и гражданский «миры» (22). С.А. Голованова отмечает, что « … гражданский «мир» формировался позднее, чем военный и занимал по отношению к нему подчинённое место … Вместе с тем, исторический опыт показывает, что соотношение этих двух миров в сторону «мира гражданского» изменилось уже во второй половине ХIХ века. После окончания Кавказской войны и перемещения государственных границ на юг, казачеству Юга России необходимо было пересмотреть приоритеты в их веками сложившемся образе жизни» (23). Мы говорили выше, сколь сложен был процесс такой адаптации и как болезненно определённая часть казачества реагировала на рост значимости иногородних в культурной и хозяйственной жизни края.

Неслучаен удивительно низкий процент казаков среди горожан края. Надо полагать, что влияние казачества на духовную атмосферу Северо-Кавказского города было весьма незначительным. Напротив, хозяева земель уютно чувствовали себя в атмосфере веками устоявшегося патриархального быта. Очевидно, казаки ощущали некую отчужденность в быстро растущих промышленных центрах, так как долгое время формировавшиеся стереотипы их мышления и механизмы мотивации плохо вязались с теми требованиями, которые предъявляли человеку обстоятельства капиталистического рынка. Казачья организация как властная и экономическая структура неизбежно с течением времени должна была исчезнуть, окончательно превратившись в анахронизм. Однако, в рассматриваемый период казаки пользовались покровительством властей, держали в своих руках административные рычаги, отсюда их известная надменность по отношению к иногородним.

Население городов по данным вторых экземпляров листов переписи 1897 года состоит почти исключительно из «иногородних». В общей сумме городского населения — 157 025 душ обоего пола, казачьего сословия только 5 722 или всего 3,6 %. Средняя семья горожанина немного менее 5,0 человек, что не достигает размеров средней семьи иногороднего в сельской местности и значительно ниже средней семьи коренных жителей (24).

Надо сказать, что в России не существовало определенной государственной программы колонизации, как, например, в Англии, где главным аргументом было просвещение и блага цивилизации, которые англичане якобы несли покоренным народам. С. Лурье замечает: «В специальных изданиях, посвященных теоретическим аспектам колонизации, рассматривались самые разные проблемы, но только не ее идеологическое обоснование. Видимо, в этом не было необходимости, оно подразумевалось само собой и обосновывалось на народной идеологии» (25). Причины такого положения весьма разнообразны и коренятся в глубинах национального характера русского человека.

Православная традиция издревле отводила русским некое приоритетное место среди народов, их окружавших, что наиболее ярко осмыслено в теории - «Москва — третий Рим». Заложенное в ментальных характеристиках некое христианское мессианство имплицитно определяло приоритетное место православного человека в окружающих реалиях разноязыкой, пестрой, и в религиозном отношении, империи. «...Россия призвана сказать свое новое слово миру, как сказал его уже мир латинский, мир германский. Славянская раса, во главе которой стоит Россия, должна раскрыть свой дух, потенции, выявить свой пророческий дух» (26). Быть может, подобная патетика и не была близка простым людям в их повседневной деятельности, но очевидно, что религиозный фактор играл заметную роль в процессе выделения и противопоставления по типу «мы — они». Последнее обстоятельство определялось также и некоторыми психологическими установками, сформировавшимися в ходе этногенеза.

Государственная политика в вопросе колонизации в целом коррелировала с народным сознанием (27). Она диктовалась потребностью заселения окраин, упрочения русского элемента на максимально широкой территории. Администрацию меньше всего интересовали этнографические особенности местного населения. Так, например, во время Кавказской войны горские племена чаще всего именовались «черкесами» и характеризовались не иначе как «бандиты и разбойники». Это отсутствие интереса можно объяснить тем, что финал был заранее определен. О таком, вероятном и возможном финале, в «Кавказских очерках» рассуждал В.П. Погожев: «Разумеется, крестьяне вовсе не ставили своей задачей русификацию края. Однако и следов не осталось от чуди, от вятичей, от мещёры, но племена эти не истреблены, не вымерли, как индейцы в Америке, а ассимилировались с русским населением» (28). Можно привести и хронологически менее отдалённые примеры различной степени интегрированности (вплоть до почти полной руссификации) различных народов России (СССР) в российское историко-культурное пространство.

Можно предположить, что отсутствие государственной программы, теоретической базы заселения Северного Кавказа объясняется особенностями русской психологии колонизации, причем основные ее парадигмы проводились в жизнь, чаще всего, бессознательно. «Колонизация — это в конечном счете попытка приведения мира в соответствие с тем идеалом, который присущ тому или иному народу. Причем идеальные мотивы могут преобладать над всеми прочими - экономическими, военными и др.» (29).

Освоение Северного Кавказа представителями российского суперэтноса, очевидно, стало завершающим и главным этапом укрепления здесь российского государства.

Социокультурное освоение Северного Кавказа — это распространение вширь, разрастание российского типа культуры, проявление жизнеспособности этноса, и, в конечном счете, приведение окружающих реалий в соответствие со своей картиной мира.

В пореформенный период эти процессы на Северном Кавказе проявляются как бурная модернизация, определяемая особенностями становления российского капитализма.

Индустриализация региона и рост городского населения стали теми штрихами, которые наметили будущую картину — перспективу развития Северного Кавказа в рамках общегосударственных связей.

Насколько горское население и казаки оказались подготовленными к таким изменениям в инфраструктуре региона своего традиционного проживания? Как отразилась модернизация края на способах самореализации горцев, казаков и иногородних на Северном Кавказе? Насколько мобильны оказались различные этнические группы региона в условиях меняющихся социокультурных реалий? На эти и некоторые другие вопросы мы попытались ответить, сделав акцент на вовлеченность населения в индустриальные структуры края, учитывая наиболее массовое его проявление — формы наемного труда, как наиболее доступные для пришлого и местного населения.

 Таким образом, даже допустимо упрощая ситуацию, следует выделить, как минимум, три стороны социокультурного диалога на Северном Кавказе в ходе модернизации рассматриваемого периода: а) казаки, б) горцы и в) иногородние или великороссы. Именно последние стали орудием освоения редкозаселенного послевоенного Северного Кавказа и его промышленного потенциала.

Хлынувший на юг поток переселенцев привнес в процесс колонизации Северного Кавказа реальный смысл, переведя его из разряда военно-политического в социокультурный и экономический. Специфика развивающихся капиталистических отношений жестко определила оптимальную систему смыслов, целей и мотивации деятельности, адекватных тем, которые устанавливались в метрополии.

Освоение Северо-Кавказского региона, его модернизация и русификация есть неразрывно связанные составляющие процесса окончательного присоединения и закрепления рассматриваемых территорий в рамках Российской империи.

Позволим себе утверждать, что процесс модернизации не вызвал сколько-нибудь существенного отклика у населения Северного Кавказа, проживающего здесь до окончания Кавказской войны.

В конце XIX века казаки составляли четверть населения Северного Кавказа (25,6 %), при этом в своём распоряжении они имели почти 40 % лучших в регионе земель (30). В самой густонаселённой – Кубанской области в 1897 г. казаков было меньше половины, а земли им принадлежало три четверти; в то же время в Терской области казаки составляли 17,9 % населения, которому принадлежало почти 30 % территории области (31).

Несмотря на то, что с течением времени размер подушного надела у казаков уменьшался, о чём мы писали выше, величина его оставалась достаточно велика (например, к 1917 г. надел кубанского казака в среднем составлял 7,6 десятины удобной земли) в сравнении с размерами такого же надела у горцев.

B рассматриваемый период в целом по Северному Кавказу вопрос малоземелья у горцев стоял особенно остро. «Избыточное население составляло у балкарцев — 67 %, у осетин — 88 %, ингушей — 89 %, чеченцев — 90 % (32). В Дагестане 0,8 % удобных земель были пригодны для пахоты и покоса, остальные находились под пастбищами и лугами (33). Стоимость десятины доходила до двух тысяч рублей (34). У осетин нагорной полосы надушный надел составил  в среднем 5,6 десятины (35). В 1911 г. в некоторых районах нагорной части Чечено-Ингушетии этот надел составлял от 1,3 до 0,01 десятины (36). Однако при всем этом горское население не порывало с традиционным образом жизни. По данным переписи 1897 г. доля сельского населения среди кабардинцев — 99, 6 %, среди чеченцев и ингушей 99,7 и 99,2 %, осетин — 96 % (37). В Дагестане даже к 1917 г. хозяйственную деятельность 2/3 населения (около 70 % сельско-хозяйственного производства области) можно было охарактеризовать как докапиталистическую (38). А к систематическому найму рабочей силы прибегали лишь 3,2 % дворов (39).

В таких условиях легко предположить, что горское население должно было широко прибегать к возможности заработков вне мест своего проживания. Тем не менее, надо согласиться с тем, что « … отходничество не было характерно для всех народностей Северного Кавказа, даже для тех, у которых имелся значительный процент малоземельных. Осетины уходили на сезонные работы не только на равнины Осетии, но и в соседнюю Балкарию, и даже в Россию. Среди же чеченцев и ингушей, балкарцев, карачаевцев отход за пределы своих областей был минимален» (40). Натуральное хозяйство, общинное землепользование, крепкие родовые связи с непререкаемой властью стариков, духовенства, племенных вождей — характерные черты горского аула тех лет.

Вчерашние крестьяне не были готовы трудиться на крупных предприятиях, а фабрики и заводы не нуждались в людях, которые не то, что бы не были способны управлять машинами, но часто не владели русским языком. И только крайняя необходимость толкала горцев на работу в промышленность края. Показателен пример Осетии, где с 70-х гг. ХIХ в. жители плоскостных районов, вследствие соседства переселенцев с гор, сами стали испытывать недостаток в пахотных угодьях. «В 80-х гг. это привело к категорическому отказу сельских обществ принимать к себе переселенцев, к требованию от администрации немедленного выселения обратно к местам их проживания, всех, кто переселился после 1865 г.» (41).

Наиболее крупными промышленными центрами, где работали горцы, были Алагирский серебро-свинцовый комбинат, Садонский рудник, Мизурский горнообогатительный комбинат и нефтепромыслы Грозного. Иные известные случаи их наемного труда связаны, в основном, с временной, поденной работой.

В 1860 г. среди рабочих Алагирского завода было 30 осетин, в 1872 г. — 135, что составило большинство, а на вспомогательных работах — 140 чел. С 1864 по 1872 г. численность рабочих Алагирского завода выросла с 293 до 340 чел. (42). В 60-е годы на этом же заводе большую часть среди рабочих осетин составляли сезонные. На Садонском руднике уже тогда были кадровые рабочие (43). «Одной из особенностей формирования рабочего класса Северной Осетии явилось наличие значительного числа наемных рабочих, связанных с землей, с мелким хозяйством… лишь незначительная часть рабочих местной национальности окончательно порывала все связи с сельским хозяйством» (44). Точные данные о количестве горцев на грозненских нефтепромыслах в литературе отсутствуют, однако известно, что они работали здесь с начала их существования (45). В одном документе, относящемся к 1905 г., говорится, что «из 6-7 тысяч рабочих промыслового района около 1 000 чел. состоит из чеченцев, ингушей и дагестанцев» (46).

Приток чеченцев и ингушей в нефтяную промышленность Грозного усилился в годы Первой мировой войны, что связано с мобилизацией русских рабочих. При этом из аулов прибывали в основном молодые мужчины в возрасте от 17 до 40 лет (93,4 %), а старше 50 — менее 2% (47). «Отсутствие на промыслах женщин и детей из числа горцев объясняется не только, и не столько тяжестью труда и быта рабочих, но и влиянием психологических и бытовых традиций, а так же взглядами чеченцев на работу в промышленности как на явление временное и надежды горца-бедняка возвратиться с «капиталом» в свое хозяйство в ауле… Среди чеченских и ингушских рабочих текучесть кадров была очень велика. Большая часть из них (до 80%) увольнялась, проработав на промыслах меньше года» (48).

Умонастроение горцев, комплекс их социальных, нравственных ориентиров, система целей и методов их достижения всецело находились в сфере традиционного духовного климата своего народа. Промышленность, например, связывалась в их представлениях с чем-то внешним, пришлым, часто враждебным.

То, что промышленное развитие края, берущее свое начало в пореформенный период, совпадает с бурным ростом Северо-Кавказского города, едва ли является случайностью. С 1863 по 1897 гг. все население Северного Кавказа увеличилось на 53,3 %. Сельское - на 48,5%, а городское - на 97 % (49). Представляется, что включение в этот процесс промышленных поселков, железнодорожных станций, приисков и промыслов, увеличило бы его. Как свидетельствуют современники событий, буржуазные отношения проникают в самые отдаленные уголки региона. «В хозяйственном быту осетин этой поры замечается отсутствие прежней простоты, в поисках денег горец становится каким-то подвижным, беспокойным» (50). Этот фрагмент намеренно выбран нами как иллюстрирующий влияние развивающегося российского капитализма на умонастроения самой, на наш взгляд, неподготовленной для наемного труда в промышленности категории населения на Северном Кавказе.

Исторически сложившиеся экономические и политические контакты развиваются и укрепляются в период втягивания Северного Кавказа в капиталистическую систему хозяйства империи, разлагая старые хозяйственные формы, пролетаризируя население и обеспечивая ему высокую подвижность.

К концу ХIХ в. регионы имели свое собственное экономическое лицо, сохраняли свою традиционную специализацию, но, при этом, постепенно втягивались в общегосударственную систему. Архаический, натуральный характер хозяйства к этому времени повсеместно разрушался. Сохранение на окраинах особенностей уклада, быта, традиционных местных производств, социальных институтов, отношений собственности не были исключением на Северном Кавказе, но являлись следствием общего правила, соблюдаемого в отношениях между метрополией и колониями: «Никакой особой региональной политики не проводилось… Отношения собственности высочайше подтверждались. Местная элита вливалась в элиту империи» (51).

В период Первой мировой войны произошли некоторые изменения в составе и численности рабочих. В частности, вырос процент местного населения, занятого наемным трудом. На некоторых нефтепромыслах количество горцев, по свидетельствам паспортных книг, доходило до 18 % (52). В 1914 г. в Терской области было мобилизовано 30 % только рабочих нефтяной промышленности (53). На Северном Кавказе в годы войны появилось много беженцев, так как регион находился в стороне от театра военных действий.

Например, в Кубанской области в 1916 г. насчитывалось 13 349 беженцев, но, что особенно важно, это то, что только 2 635 чел. из них находились в сельской местности.

Некоторое увеличение числа горцев среди рабочих во время Первой мировой войны связано с тем, что они были освобождены от воинской повинности, которая заменялась особым денежным налогом. «По приблизительным подсчетам из 20 тыс. населения старых нефтяных промыслов не менее 3-х тыс. было чеченцев… прослойка постоянных кадров, думается, составляла около 500 человек» (54). Тем не менее, основной массой рабочих, как во время войны, так и после нее продолжали оставаться русские, украинцы, татары Поволжья, армяне. Фирмой «Ахвердов и К» в 1915 г. было принято на работу 166 казаков, что составило 5 % по отношению ко всему принятому на работу количеству рабочих» (55). Всероссийская перепись населения 1916 г. в Дагестане установила, что среди постоянных рабочих, местные составили 32 %, а с учетом временных до 45 %. В то же время на Садонских рудниках работало около 6 тыс. человек, большинство из которых были горцами (56). Примечательна характеристика, которую даёт Е.Н. Дунюшкин отношениям между русскими и чеченцами, доля которых действительно несколько увеличилась на нефтепромыслах Грозного в годы Первой мировой войны: « эпизодическое присутствие чеченцев на промыслах не давало возможности для сближения и лучшего взаимопонимания между народами, чему способствовали явные религиозные и культурно-бытовые различия, а также исторические обиды чеченцев по отношению к колонизаторам, переносившиеся на всё русское население, жившее в занятых после Кавказской войны районах» (57)

Если определить качества социальной группы как сферу групповых, различных по степени общности потребностей, то можно утверждать, что горцы, прибегая к работе внаем, вращались, условно говоря, в «параллельной духовной сфере». Все их помыслы имели значение только в социокультурном контексте своего этноса. В результате изучения источников формирования рабочего класса, мы приходим к заключению, что возникновение на Северном Кавказе наемных рабочих – явление, связанное с включением края в орбиту общероссийской культуры. Основу работавших в промышленности рабочих составили мигранты или так называемый «иногородний элемент». Местное население если и обращалось к наемному труду, то, чаще всего, в качестве сезонных или поденных рабочих.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15