Курсовая работа: О систематизации и методах исследования фразеологических материалов

Не следует ли нам отказаться ввиду сказанного от термина "свободные словосочетания" и называть их изменяемыми или переменными словосочетаниями - в отличие от неизменяемых, неизменных или устойчивых словосочетаний?

От этой исходной категории, господствующей в каждом языке, акад. Виноградов отличает еще три другие:

I. Фразеологические сращения. Словосочетаниям этого разряда обязательно свойственна семантическая неразложимость и, факультативно, синтаксическая или грамматическая неразложимость. Примеры: ничтоже сумняшеся - 'решительно, без колебаний'; и был таков (и была такова) - 'скрылся'. Эти словосочетания синтаксически членораздельны, но семантически неразложимы.

Применение классификации акад. Виноградова к литовскому или любому другому языку может послужить практической проверкой ее, поможет нам подтверждением достоинств или обнаружением ее недостатков. Я приведу поэтому литовские примеры.

В большом академическом Словаре литовского языка (Lietuviu kalbos zodynas, т. II, 1947, p. 311) под глаголом deti находим фразеологическое сращение Kas (tau) des в значении 'нет': Ar yra speigo? - Kas tau des (Большой мороз? - Нет!) (Шатес). Kas tau des brangius javus - pusdykiai pardaviau! (Где уж там дорогое жито - почти задаром продал!) (Эржвилкас). Аr daug si meta abuliu - Kas des daug! (Много ли в этом году яблок? - Где уж там! = 'нет') (Вейвирженай).

II. Вторая группа в схеме акад. Виноградова получила наименование фразеологические единства. Она отличается от первой смысловой разложимостью и большей самостоятельностью компонентов.

Русские примеры: поминай как звали (= 'пропал, погиб'), бабье лето (= 'теплые дни осени'). Сюда относит акад. Виноградов и термины-словосочетания: красный уголок и под.

Литовские примеры: a) Moteriskes truputi, i kuoda idejusios pradejo kozna vyra savo pelkti. LKZ, II, p. 302 (Бабы немного подвыпили, начали - каждая своего - мужей бранить). Выражение i kuoda ideti - буквально 'в чубок заложить' (ср. русское заложить за галстук) означает 'немного захмелеть', здесь каждое слово сохраняет еще бледный контур своего прямого значения, а совокупность их порождает то переносное значение, которое на этом слабом фоне прямого значения приобретает юмористический колорит; б) Та jau padejo sauksta (= mire). LKZ, II, p 302 ('Она уже померла' - буквально 'положила ложку').

Немало словосочетаний этого типа образуется в различных языках от числительных в несобственном, несчетном значении: сто раз говорил вам! (= 'часто повторял'); за тридевять земель (= 'далеко-далеко').

В литовском: a) Gardu kaip devyni medus (буквально 'вкусно, как девять медов', т. е. 'очень вкусно'); б) Devynios galybes ziurkiu (='несметное множество крыс' - буквально 'девять могуществ крыс; в) Greitas kaip devyni vejai (= 'быстрее ветра' - буквально 'как девять ветров').

Эта категория устойчивых сочетаний - в любом языке - значительно более широка по объему, чем сращения.

Определяя факторы, способствовавшие ее распространению, акад. Виноградов указал на эмоционально-экспрессивную окраску и ритмическую симметричность, рифму, как на факторы, ускоряющие и скрепляющие спайку элементов словосочетания. Примеры: а) Вот тебе и на!.. Белены вы объелись! б) Федот да не тот! Еле-еле душа в теле!

III. Третью и последнюю группу акад. Виноградов называет фразеологическими сочетаниями. Они образуются словами с несколько ограниченной сочетаемостью, но стоят ближе всего к переменным ("свободным") словосочетаниям.

Русские примеры: Беспробудный сон. Беспробудное пьянство. (Есть ли другие сочетания со словом беспробудный?) Затронуть честь (~ гордость, самолюбие).

Итак, у акад. Виноградова четыре разряда словосочетаний. Его классификационная схема более широка по охвату, более равномерна по соотношению разделов, а главное, характеристика основных групп разработана более обстоятельно. Нечеткими оказались границы третьего разряда - от них незаметно переходим к переменным ("свободным") словосочетаниям, да и "фразеологические единства" переливаются во "фразеологические сочетания" так легко, что можно спорить чуть ли не о каждом примере. Почему, скажем, терминологические сочетания относятся ко II, а не к III разряду? В схеме Ш. Балли они поставлены ближе всего к "текучим" (переменным) словосочетаниям. Термины красный уголок или заочное обучение так же членораздельны, как беспробудное пьянство или затронуть честь, и так же обладают прибавочным значением, восполняющим значимость каждого из составляющих слов. А словосочетания II разряда ("фразеологические единства") отличаются от терминологических гораздо более заметным удалением от первоначального значения, затемнением основного значения слов-компонентов. Только древние терминологические пары могут быть сближены с тесными фразеологическими единствами II разряда (например: грудная жаба, антонов огонь, галантерейная лавка, тайный советник). Современные же сложные термины (аналитическая геометрия, партийная демократия, реактивный двигатель), стремящиеся к точности и сообразности, гораздо ближе к текучим (переменным) словосочетаниям, чем к фразеологическим единствам.

Важным отличием метода акад. Виноградова во фразеологии необходимо признать его разыскания исторического характера. Для ряда фразеологических сочетаний он нашел старшие, более ранние формы в источниках XVIII в., что позволило ему проследить изменения в их составе и структуре на протяжении двух столетий.

Когда-то полное речение: Ни в зуб толкнуть не смыслит! постепенно сократилось: Ни в зуб толкнуть! и даже: Ни в зуб! [5].

Эти наблюдения над изменениями фразеологического материала, требующие исторических исследований, вплотную подвели акад. Виноградова к перестройке описательной фразеологии в историческую. Но он не сделал этого важного шага.

Такова краткая история фразеологии как науки.

3

Существенным недостатком предложенных до сих пор классификаций является их ограничение материалом современного и притом почти исключительно литературного языка.

Для "швейцарской школы" этот отказ от историзма в построении фразеологии был принципиально важен, как последовательное проведение разграничения синхронического и диахронического языковедения. Всякая попытка восстановить пройденные этапы (неодобрительно именуемая в этой школе "этимологизацией") будто бы разрушает и умерщвляет фразеологические образования. Диахронические исследования должны якобы сосредоточиться на изменениях формы, а реконструкция значения, понимания оборотов речи субъективна и сомнительна, так как обычно у нас нет богатой и последовательной документации изменений их смысловой стороны [6].

Методологически порочная антитеза синхронической и диахронической лингвистики, приводящая к предубеждению, скептицизму и запретам в отношении исторической семасиологии, закрыла для А. Сеше и Ш. Балли путь к исторической фразеологии. Тезис об утрате неразложимости фразеологических сочетаний при историческом их исследовании ("этимологизации"), справедливый сам по себе, привел Ш. Балли к неправильному выводу, к отрицанию исторического плана разработки фразеологии.

Акад. Виноградов дал яркие примеры важности и законности исторических справок и сопоставлений во фразеологии, но он не перешел от разрозненных наблюдений исторического порядка к перестройке всей системы классификации; его схема так же син-хронистична, как и схема Ш. Балли. Мы видим теперь необходимость такой перестройки. Признавая вполне целесообразным сохранить синхронистическую ограниченность изучения фразеологии в литературной стилистике (например, в языке того или другого писателя), мы вполне осознали насущную необходимость исторической разработки фразеологических материалов по всем доступным источникам: памятникам письменности с X в., фольклорным текстам и диалектальным данным. В этом мы видим теперь основную, решающую задачу.

Несколько попутных замечаний о факторах образования фразеологических единств мы встретили в книге Ш. Балли (эмоционально-экспрессивное содержание речений, сакраментальная неизменяемость, недвижимость некоторых формул); вскользь касается этих факторов и акад. Виноградов. Однако всякому читателю ясно, что замечания в этих работах не решают вопроса, не приближают к его решению. Несомненно, что происхождение, пути и закономерности образования фразеологических сочетаний могут быть выяснены только при историческом построении фразеологии, при разработке всех богатств средневековой и древнейшей идиоматики, устойчивых словосочетаний как русского, так и других языков. А пока этим не занимались, вопрос об их происхождении и закономерностях исторического развития остается без ответа.

Большое значение для фразеологии как лингвистической дисциплины будет иметь и широкое применение сопоставлений, сравнительного метода. Не только громадное количество уже известных соответствий во фразеологии различных языков, но и общие закономерности их истории будут раскрыты этим путем наряду со специфическими закономерностями конкретной истории отдельных идиом в том или другом языке.

4

Едва ли можно оспаривать тезис, что все "неразложимые словосочетания" (идиомы, фразеологические сращения) явились в результате ряда деформаций словесного выражения мысли, когда-то вполне ясного, недвусмысленного и конкретного, отвечавшего нормам живого языка и по грамматическому строению, и по лексическому составу, и по семантическому содержанию. Семантическая слитность, целостность образуется раньше, скорее. Для "созревания" грамматической неразложимости нужны века.

Рассмотрим ряд примеров исторической эволюции фразеологических словосочетаний.

В рукописном сборнике пословиц XVII в., изданном П. К. Симони [7], мы находим богатый материал для истории русской фразеологии. Большинство пословиц содержит в себе фразеологические словосочетания разных степеней слитности. Только немногие пословицы совпадают в этом сборнике с современными (№ 2639: "Что с воза упало, то пропало"); чаще соответствующие пословицы нашего времени отличаются в одной-двух деталях (№ 2648: "Шила в меху не утаить"), но значительная часть пословиц этого сборника вышла из обихода, поэтому фразеологичность их вскрывается только при историко-сравнительном анализе. Подбор вариантов пословиц, включенных в этот сборник (а также и по другим источникам), выстраивание их в исторический ряд на основании исторической грамматики, исторической лексикологии и исторической семасиологии позволяет раскрыть их смысл, идиоматичность некоторых элементов их состава и проследить эволюцию этой идиоматичности.

На с. 79 издания П. Симони под № 199 находим: 1) "Были те рога в торгу". Это словосочетание непонятно, хотя каждое слово нам хорошо известно. Причина непонятности этой идиомы в ее фрагментарности. Сопоставляя ее с другим вариантом (с. 80, № 242): 2) "Быть богату - быть и рогату", мы уже можем строить какие-то догадки о значении "рогов в торгу". Но еще большую ясность и уверенность в правильном понимании дает привлечение третьего варианта (с. 82, № 311): 3) "Буду богат - буду рогат, кого захочу, того избоду". Эта наиболее полная форма пословицы не требует никаких пояснений, она не содержит никакой идиоматичности. В предыдущем варианте, как ясно из сопоставления, она имеется, но в слабой степени, так как легко догадаться, что смысл ее такой: 'Кто богат, тот должен (тому надо) и постоять за себя'. Первый, наиболее деформированный вариант лишь в связи со вторым и третьим может быть расшифрован примерно так: 'Была когда-то у него (у тебя) сила за себя постоять'. В формуле были те рога в торгу сохранился только смутный отголосок конкретного содержания первоначального речения, оно стало обобщенно-иносказательным.

В литературном языке XIX в. употребительно было фразеологическое сращение разузнать всю подноготную [8]. Оно восходит к средневековью, к эпохе жестоких пыток в застенках Московской Руси. До XVIII в., пока забивание спиц, раскаленных иголок под ногти было хорошо и широко известно как обычная пытка при допросе, - формула того времени: вызнать всю подноготную (правду) была полностью разложима и конкретна по значению. Она становится идиоматичной, семантически неразложимой с того момента, когда утрачивает реальное значение и приобретает метафорическое. Меняется несколько и словесный состав формулы; узнать всю подноготную теперь значит: 'разузнать все интимные подробности, все личные тайны'.

В "Слове Даниила Заточника" (основная редакция XII в.) читаем фразу (XXIII): "Дивiа за буяном кони паствити, тако и за добрым князем воевати" [9]. В XII в. это было прозрачным образным сравнением: "Как легко (хорошо) пасти коней за бугром, так и воевать на стороне владетельного князя". Почему легко? С горы вовремя увидишь, уследишь всякую опасность, да и от непогоды под горой найдешь защиту. Однако уже в XVI-XVII вв. это речение стало непонятным, стало семантически да и лексически неразложимым, - отсюда такие разночтения в списках XVII в.: "Дивя бо за бояш кони пасти" (список Никольского); "Дивя на боянЬм кони пасти" (список Барсова). Эти искажения показывают, что слово дивья - 'легко', до сих пор живое в валдайских и некоторых вологодских, архангельских говорах, и слово буян - 'бугор', известное в псковских и некоторых новгородских говорах, исчезли из общенародного и из литературного языка уже в Московскую эпоху. Непонятность этих двух слов сделала фразу Даниила Заточника сперва идиоматичной, а потом и вовсе темной.

С помощью изустной традиции народных говоров разъясняется смысл и другого фразеологического оборота в том же памятнике (XVI): "Никто не может соли зобати", что значило 'никто не станет есть соль с горсти (как ягоды)'. Идиоматичность создана здесь смелым образным сочетанием глагола зобати с неожиданным дополнением соль.

Сопоставление с другими памятниками помогает реконструировать смысл фразеологического сочетания впадать в вещь у Даниила (Заточника (XXXIII): "И князь не сам впадаеть в вещь, но думци вводять". Смысл этой фразы раскрывается при сопоставлении с такими: "...въ ПьсковЬ миряне судять поповъ и казнятъ ихъ въ церковьныхъ вещехъ" [10] (Грамота митр. Киприана 1395 г.), "О согрЬшьшиихъ въ различныихъ вещьхъ" (вар.: грЬсЬхъ - Ефремовская Кормчая). Значение слова вещь в нашем контексте редкое, (необычное: 'проступок, грех, преступное дело'; следовательно, впадать в вещь - формула, синонимичная совершать грех, преcтyпление, но, в отличие от последней, идиоматичная.

Уже для XII в. неразложимым было словосочетание: "(возвеселюся) яко исполин тещи путь" [11], так как оно представляет глухой отголосок преданий о нашествии завоевателей в очень отдаленном прошлом даже для XII в., о готском племени опалов (исполов), от имени которых произошло наше нарицательное слово исполин. Ср. такое же идиоматичное речение - осколок предания о племени аваров: "погибоша аки обре" в "Повести временных лет".

Почему фраза "В воду глядит, а беду говорит" включена книжником XVII в. в сборник пословиц? [12] Пока эти слова только описывали ворожбу, непосредственно отражая жизненный опыт, они были "свободным" словосочетанием. Когда же утрачена была вера в колдовство, эта формула стала выражать насмешку над колдунами и получила возможность иносказательного применения к другим случаям загадочного или несуразного поведения. Тогда и образуется такая "прибавочная значимость" словосочетания, которая выводит его из "переменных" в разряд устойчивых, идиоматичных словосочетаний. Эта новая функция речения и послужила основанием для включения его в сборник пословиц.

Еще пример из того же сборника: "Гуси летят с Руси, а сороки в Запороги" [13]. На первый взгляд, здесь картина осеннего перелета птиц. Какой же был второй смысловой план этой поговорки в XVII в.? Ключ к этой народной загадке дает последнее слово - Запороги. Это иносказание, притом до некоторой степени затаенное, о перелете крепостных в казачество, через Дикое Поле на Дон и в Запорожье. Ритмичность и рифма фразеологически скрепляют это речение, а иносказание размывает частные словесные значения, образуя целостное значение: 'от неволи (ненастья) - в привольные теплые края!'

Не только в поэтической литературе, но и в деловом языке Московской Руси находим образную идиоматику, проникшую туда из живого языка:

А пойдет на тебя крымская рать,

Хоти нам птичьим языком весть подай [14].

Разведчики и пограничники в наше время, лазутчики и сторожевое охранение в Древней Руси - со времен "Слова о полку Игореве", а, возможно, и раньше - пользовались и пользуются маскировочными звукоподражательными сигналами наподобие птичьего свиста, птичьего пения, иначе говоря - "птичьим языком". В приведенном источнике выделенный нами оборот речи еще очень близок к первоначально профессиональному своему значению, но уже содержит фразеологическую метафоричность, так как в целом означает: 'любыми средствами и как можно скорее извести, предупреди нас!' Такая образная формула появилась в результате заимствования и перенесения ее из профессиональной разговорной речи в общий фразеологический запас литературного языка, в результате того что обобщенное и более отвлеченное значение заслонило и оттеснило на второй план первое - прямое значение словосочетания.

До сих пор не вышло из употребления метафорическое словосочетание: "Не до жиру - быть бы живу!". Теперь оно понимается так: 'Где уж нам (ему) благоденствовать, только бы выжить!', или еще более иносказательно: 'Всем можно пожертвовать, чтоб не пропасть'. Мы осмысляем этот фразеологический оборот, исходя из современного значения составляющих слов, хотя и догадываемся, что не все тут укладывается в нормы современного языка. Древность этого речения заставляет искать исторически углубленного толкования исходного значения этого словосочетания, отправляясь от древнерусского значения слова жир - 'добыча, достаток, богатство'.

В "Слове о полку Игореве": "...Кають Князя Игоря, иже погрузи жир во днЬ Каялы рЬкы Половецкiя", далее в текст включена маргинальная глосса: "русского злата насыпаша", позднейшая и ошибочная, так как Игорева дружина разметала и потопила на переправе при отступлении не русское золото, а "злато и узорочья половецкие". Основной текст вполне ясен: '...порицают и бранят князя Игоря за то, что утопил в Каяле реке половецкую добычу'.

На этом основании древнейшее значение нашей идиомы можно восстановить в таком виде: 'Коли не удалось нам вернуться с добычей (победой), так хоть бы живыми уйти'. В пору такого понимания начальная часть этого речения не до жиру уже была идиоматична, так как смысл ее выходил за пределы прямого значения.

Проследим теперь путь равития нескольких фразеологических словосочетаний литовского языка. Старшее поколение литовцев и сейчас выражает свое огорчение и раздражение таким восклицанием: Gyva beda (su juo) - буквально 'живая беда', и значит это: 'Горе мне (с ним)'. История этого идиоматического речения освещается рядом пословиц, которые я извлекаю из богатого сборника Lietuviy patarles ir priezodziai [15]: Gyvos bedos zmogy apsedo (III, 12161) - 'Живые беды его обступили'; Gyvos bedos zmogu skarmalais apredo (III, 12162) - 'Живые беды его в лохмотья нарядили'; Gyvos bedos greitai zmogu ir paskutine sermeksa nuredo (III, 12157) - 'Живые беды скоро с него последнюю сермягу снимут'.

Эти пословицы заставляют вспомнить русские сказки и песни о Горе, где Горе - живое существо, оно спаивает, разувает и раздевает донага героя под видом "мил-сердечна дружка", ведет его к гибели.

Отмирание первоначального сказочного сюжета и образа Горя приводит к разрушению и перестройке пословиц; возникают новые, в которых осколки древних пословиц получили переносное и более бледное значение: Gyva beda su juo, nei jis arti, nei jis aketi, tik paskui mergas begineti (III, 11781) - буквально: 'Живая беда с ним! ни он пахать, ни он бороновать, только за девицами бегать!' От этой позднейшей формулы в бытовой речи остается одно только начало: gyva beda!

Подобная по форме, но иная по значению идиома: Gyva pekla! пережила сходный процесс распада. Древнейший состав полного речения был примерно таков: Gyva pekla ju (velniu) cia susirinko! (Ill, 11800) - буквально: 'Живое пекло их (чертей) тут набралось'. Следующий, позднейший вариант: Gyva pekla bedu, nors gyvas zemen lisk (III, 11799) - 'живой ад несчастий, хоть заживо в могилу полезай'.

Забвение образа, расчленение формулы приводит к таким новообразованиям, которые ясно свидетельствуют об утрате первоначального значения: Gyva pekla ju (vaiku) pas mane yra (III, 11801) - 'Их (~ детей) у меня полон дом!' - буквально: 'живой ад'.

В самом широком обиходе сохранился еще и такой пережиточный, семантически опустошенный, идиоматический оборот речи: vargais negalais - в смысле наречия едва-едва. Корни этой идиомы в старых поговорках: Gyvena tarp skausmu, neisbrenda is vargu (III, 11949) - 'Живет в мучениях, не выбредет из нужды'.

Сокращенные варианты: Gyvena tarp skausmu ir asaru (~ vargu, ~ bedu) (III, 11948) - 'Живетв муках и слезах (~нужде, ~ горе)'. Наконец: Gyvena vargais negalais (III, 11950) - 'Живет в нескончаемых бедах'.

Позже обломок этого речения превращается в наречие, в котором окончательно угас старый трагический образ.

Страницы: 1, 2, 3