Трагическая роль русского народа в произведении А.С. Пушкина Борис Годунов, в опере М.П. Мусоргского Борис Годунов и картине В.И. Сурикова Боярыня Морозова

Руси!» великое славословие в устах Божьих людей переходит в грандиозный

колокольный звон на площади Московского Кремля (II картина). Звучит хор

«Слава» царю, помазаннику Божьему на земле. Как отмечается по

интонационному строю «Слава» Богу и «Слава» человеку.

Отликовал народ, прославил нового царя и в оркестре слышится лейтмотив

царя Бориса. Первые его слова, его обращение тоже Богу.

«Скорбит душа!

Какой-то страх невольный зловещим предчувствием

Сковал мне сердце.

О, праведник, о, мой отец державный!

Воззри с небес на слёзы верных слуг

И ниспошли ты мне священное на власть

Благословление, да будет благ и праведен, как ты,

Да в славе правлю свой народ.

За кого скорбит душа в этот тревожный миг вознесения: за себя? За

народ? За Русь?

И не это ли знание скорбящей души заставляет царя падать ниц перед

Юродивым, обряжённом в колпак – венец, глаза в глаза, боль к боли?

Скорбит душа у царя Бориса, и помочь ему может только Господь, у

которого он как простой человек просит благословления. Огромная душевная

драма царя приближает его к народу, но у каждого драма своя.

В I действии оперы мы знакомимся ещё с одним персонажем из народа.

Это монах – летописец Пимен, он пишет перед лампадой. Его не мучают

угрызения совести, он спокоен, силён духом:

Ещё одно последнее сказанье –

И летопись окончена моя,

Исполнен долг. Завещанный от бога

Мне, грешному, недаром многих лет

Свидетелем Господь меня поставил

И книжному искусству вразумил.

На старости я сызнова живу,

Минувшее проходит предо мною –

Давно ль оно неслось событий полно,

Волнуяся, как море – окиян?

Подумай, сын, ты о царях великих,

Кто выше их? Никто. А что же? Часто

Златый венец тяжёл им становился:

Они его меняли на клубок.

Этот персонаж оперы отличается стойкостью духа и веры. Своё последние

сказание он должен закончить без лжемудрия (по древнерусской традиции

бесстрастно описывать происходящие события). Картина в Чудовом монастыре

заканчивается тем, что Григорий, будущий Самозванец, выносит приговор

царю: грозит Борису Божьим и Людским судом.

И не уйдёшь ты от суда людского,

Как не уйдёшь от божьего суда.

Григорий – враг Бориса. Его внутренний облик прямо противоположен

умиротворённости Пимена. Жаждущему славы и приключений Григорию тесно в

стенах монастыря. Он не внемлет совету старца «смирять себя молитвой и

постом». В его партии преобладают взволнованные и порывистые интонации.

Тема Лжедмитрия, рождённая как бы в воспаленном сознании молодого монаха,

становится в дальнейшем одним из главных лейтмотивов оперы. В эпизодах с

Борисом она звучит как тема возмездия, напоминающая о страшном злодеянии.

Но не Самозванцу дано объявить царю приговор. Это право Мусоргский

передаёт Юродивому, блаженному, особо почитаемому Божьему человеку на Руси.

Юродивый вершит судьбу Бориса: он не желает «Молиться за царя ирода»

потому, что «Богородица не велит», - нет царю Борису Божьей защиты, на

которую он уповает.

Далее в развитии оперы мы знакомимся с двумя монахами: Варлаамом и

Мисаилом. Как не похожи они на Пимена! Мы знаем, что Варлаам и Мисаил –

беглые монахи. В опере им отведена трагическая роль: они приведут на Русь

Лжедмитрия. Мусоргский с удивительным мастерством передаёт бездонную тоску

бродяги Варлаама. Тоска такая, что хоть удавись, а если удавиться не

хочется, то надо смеяться, выдумывать такое разгульно – пьяное, будто бы

смешное. Разве это не драма человека?

Варлаам не очень-то жалует нового царя, вот с Иваном IV хорошо было,

а сейчас Варлаам стал беглым. Не только пьяный разгул слышится в голосе

Варлаама. Огромная сила, дремучая, неуёмная, чувствуется в этом человеке.

Вырвется она на волю, и именно он поднимет народный бунт против иезуитов,

забредших на Русь с Лжедмитрием. Вот вам и беглый пропойца-монах!

В далёкие времена, которые воскресил Пушкин, народ уповал на царскую

милость. Сначала народ «любил Бориса» пишет Н.М. Карамзин, затем Бориса

ненавидели, считая его «незаконным» царём, злодеем, убийцей наследника

престола малолетнего Димитрия. Зато доверчиво восприняли сказку о чудесном

спасении Димитрия, «праведника», «законного царя». Его ждали как

избавителя. А на самом деле вместо него помогли зайти на престол

Самозванцу, предателю Родины, тем самым навлекли на себя ещё худшей беды –

не об этом ли льёт слёзы прозорливый Юродивый?

В первой картине IV действия на сцене господствует предельная

накалённость страстей. Открывается картина сочной народно-бытовой сценой:

на площади толчётся народ, обмениваясь злыми шутками о царе и сообщая друг

другу сведения о Лжедмитрии. Борис Годунов со своими приближёнными – в

соборе на богослужении.

Появляется Юродивый с мальчишками. Звучит песня, песня-причитание,

простая, заунывная, наивная, в чём-то непонятная, поёт её нищий, дурачок,

«блаженный».

Мелодия с отголосками старинных духовных песнопений выражает кротость

и детскую наивность. В сопровождении оркестра интонация мольбы, жалобы. На

этой же интонации начинает звучать мелодия хора, с которой народ на площади

обращается к царю. Народ стоял и дожидался у собора пока из храма выйдет

царь и одарит людей после богослужения своей царской милостью.

Не копеечку, которою получил Юродивый от старухи, ждали собравшиеся

здесь люди, а настоящей подати царёвой.

В музыке сначала, как в первом хоре в «Прологе» («На кого ты нас

покидаешь»), слышится причитание, просьба, но постепенно мольба становится

всё настойчивее и переходит в возглас и вопль: «Хлеба! Хлеба дай голодным!»

Если посмотреть эту сцену из зрительного зала, становиться страшно за

царя Бориса Годунова: он в окружении злых, голодных людей, протягивающих к

нему руки. Еще мгновение…

А что же в музыке? После яркого вопля люди, стоя на коленях (ремарка

Мусоргского в партитуре), опускают головы (это очень наглядно в музыке -

мелодия идет вниз) и, кланяющаяся царю, толпа расступается, динамика хоря

уходит: вот он великий страх перед царем – помазанником Божьим. Хор «Хлеба»

кончается на звуке, с которого начался. В опере в трех драматургических

точках образ народа выведен на первый план. В этих сценах композитор

воплотил не только поведение, но и внутреннее психологическое состояние

разнохарактерной людской массы. В опере есть народ, униженно молящий Бориса

принять трон и корону, заведомо равнодушный к делам власть предержащих

(«Митюх, а Митюх, чаво орем? Вона! Почем я знаю!»). Есть народ, стонущий от

голода: «Хлеба! Хлеба!» (сцена у собора Василия Блаженного). И есть

безжалостная толпа в сцене крестьянского бунта под Кромами.

Воплощая образ народа, композитор осуществил новаторское преобразование

массовой сцены. В ней он впервые применил хоровой речитатив, исполняемый

отдельными персонажами или группами действующих лиц, выделенных из народной

массы. Реалистичность хоровых сцен «Бориса Годунова» достигает той грани,

что пролегает между живой действительностью и художественным творчеством.

Яркую самобытность музыки, характеризующей в опере быт народа, придают

фольклорные истоки. Композитор свободно ориентируется в разных народно-

песенных жанрах.

Жизненная достоверность «народа - личности» достигается в опере

дифференциацией людской массы, конкретизацией персонажей, представляющих

разнообразные социальные слои охваченной Смутным временем Руси. Мусоргский

точно воспроизводит интонации крестьянского народного говора. Герои

Мусоргского, включенные в водоворот драматических исторических событий,

живут на сцене полнокровной жизнью, меняются, преображаются.

Особое место среди персонажей из народа занимает Юродивый. Он впервые

появляется в сцене у собора Василия Блаженного. Юродство на Руси – явление

привычное, повсеместно распространенное. Среди нищих-юродивых встречались

больные и безумные люди, живущие подаяниями. В народе они считались

«божьими людьми» и признавались за праведников, которым ведомо прошлое и

настоящее. Именно таким убогим, но чистым душою человеком, показан Юродивый

в опере. Открыто высказывая народное мнение о преступлении Бориса, он

нравственно возвышается над царской властью.

Причитания блаженного построены на одной нисходящей интонации. Юродивый

только плачет, стонет, но не кричит. Почему не кричит этот необыкновенный,

прозорливый человек? Потому, что знает наверняка – просить бесполезно.

Юродивый по копеечке плачет, а народ?

Короткий, но потрясающий диалог царя и Юродивого начинается с обращения

блаженного к царю: «Борис! – мгновенная пауза, чтобы только в глаза царю

заглянуть, - а, Борис!».

Лейтмотив царя – Борис не подал голос, и музыка, всего лишь 2 такта,

поставили героев рядом. И опять прозвучит лейтмотив Бориса уже после

обвинения Юродивого, чтобы, наконец, был услышан голос - голос царя, не

карающего, а так же, как голос народа, просящего, молящего: «Молись за

меня, блаженный».

На что отвечает ему Юродивый: «Нельзя, нельзя, Борис! Нельзя молиться

за царя Ирода! Богородица не велит».

Разве это не драма для Божьего человека – Юродивого, который

отказывается помолиться за помазанника Божьего, ведь не из-за упрямства или

гордости, а из-за величайшего запрета: «Богородица не велит». Юродивый –

человек-символ, человек-совесть. Он оплакивает Русь и предрекает темень

темную и горе – их принесет с собой новый царь. Юродивый от имени народа

вещает судьбу, прозревает будущее. Словам Юродивого «Горе, горе Руси» как

бы вторит Щелканов: «Печаль на Руси, печаль безысходная!»

Рассматривая образ Юродивого в опере «Борис Годунов» вспоминается образ

Юродивого в картине В.И. Сурикова «Боярыня Морозова». В.И.Суриков изобразил

Юродивого на переднем плане картины, сидящим прямо на снегу в лохмотьях с

огромным крестом с толстой цепью на шее, разутым. Видя в Морозовой

защитницу правого дела, он как эхо повторяет ее жест. Его глаза «горят»

светом веры, провожая взглядом сани с боярыней. В.И.Суриков рисует всю

фигуру Юродивого в светлых тонах, он как будто светится внутренним светом

веры. В рыхлом снегу скрюченные от холода пальцы ног, пар от дыхания.

Каким же рисует Суриков Московский люд XVII века? Во всей пестроте

одежд, состояний, возрастов заполняет картину. Известны слова Сурикова, что

он не мылит действия отдельных исторических лиц без народа, без толпы.

Народная драма с отчаянием, верой, надеждой разворачивается на большом

полотне. Сколько разнообразных оттенков отношений и чувств к опальной

боярыне передает художник.

Замысел картины В.И.Суриков вынашивал долгое время, когда заканчивал

еще свою первую картину, сделавшую его знаменитым, «Утро стрелецкой казни».

Потом были другие картины, большая поездка в Европу. А этот замысел должен

был отстояться в мыслях и воображении. Поездка в Европу принесла тоже много

пользы. Он писал друзьям, что это вторая Академия, благодаря этой поездке,

где он многому научился, у него появился новый подход к колориту.

Удивительное соединение этих впечатлений, а также воспоминания о родной

природе Сибири, где он родился, опыта, приобретенного в прежних работах –

все воплотилось в самом совершенном его создании – картине «Боярыня

Морозова».

История создания этой картины наиболее богата материалами, которые

рассказывают о таинствах художнической работы Василия Сурикова. Сохранились

почти все этапы ее композиционных поисков, зафиксированные в различных

эскизах – от самых первых набросков до акварелей, подчас покрытых сеткой

графления.

Наиболее ранний из эскизов к «Боярыне Морозовой» относится к 1881 году.

Замысел картины еще окончательно не созрел, однако В.Суриков уже

представлял всю сцену довольно конкретно. Момент, избранный им для картины,

не менялся: толпа народа и сани с неистовой боярыней во время ее проезда по

Московским улицам – «позор следования боярыни Федосьи Прокопьевны Морозовой

для допроса в Кремль за приверженность к расколу в царствование Алексея

Михайловича» - так говорится в Каталоге Третьяковской галереи.

Что знал В.Суриков в те годы о боярыне Морозовой? Общую канву ее

печальной истории, которую слышал еще в детстве в Сибири? То, что было

написано о ней в романе Д.Л.Мордовцева «Великий раскол»? Возможно, что

читал статью Н.С.Тихонравова в «Русском вестнике» за 1865 год и книгу

И.Е.Забелина «Домашний быт русских цариц». Но ни в одной из этих книг, ни в

одной из статей и слова не было о толпе народа, провожавшего боярыню

Морозову, о ее черном полумонашеском-полуарестантском одеянии, о черной

доске у нее на груди.

Семнадцатилетняя Федосья Соковнина, дочь одного из приближенных царя,

была выдана замуж за пожилого боярина Г. И. Морозова. Начитанная,

своевольная, энергичная, она еще при муже открыто исполняла старые

церковные обряды, отличаясь непримиримостью к новой «казенной» церкви.

Эта церковь была узаконена в 1654 году, когда собравшийся в Москве

церковный собор принял реформу обрядности, подготовленную патриархом

Никоном. Конечно, смысл проводимых реформ был значительно глубже, чем

просто новые правила начертания имени Иисуса Христа или предписание

креститься тремя перстами вместо двух.

Новые обряды вызвали протест среди значительной части духовенства,

прежде всего низшего духовенства, которое увидело в них иноземное влияние,

угрозу чистоте истинной православной веры. Вскоре чисто церковные распри

приобрели довольно большое влияние в народе. В одном из документов тех лет

говорится: «Огонь ярости на начальников, на обиды, налоги, притеснение и

неправосудие больше и больше умножался, и гнев и свирепство воспалялись».

Самая боярыня Ф.П. Морозова тесно связала свою судьбу ревнителями

старой веры, поддерживала неистового протопопе Аввакума — главного врага

никониан, а по возвращении последнего из ссылки в 1662 году поселила его у

себя. К этому времени она овдовела и осталась единственной

распорядительницей огромных богатств мужа. Ее дом все больше стал походить

на прибежище для старообрядцев, фактически же он стал своего рода

раскольничьим монастырем.

Сама Федосья Прокопьевна в 1668 году тайно приняла монашеский постриг

и все яростнее проповедовала старую веру.

Вскоре последовали события, которые и стали прологом к эпизоду,

избранному В. Суриковым сюжетом для своей картины.

Осенью 1671 года гнев Тишайшего царя Алексея обрушился на непокорную

боярыню. Вначале ее, правда, пробовали «усовестить», но на все уговоры

подчиниться царской воле и принять новые церковные уставы она отвечала

отказом. Вдобавок оказалось, что она и сестру свою, княгиню Урусову, тоже

склонила к старой вере.

Их заковали в «железа конские» и посадили под караул. Через два дня,

сняв с женщин оковы, их повезли на допрос в Чудов монастырь. Но митрополит

Павел ничего не смог добиться ни от Ф.П. Морозовой, ни от сестры ее. Они

наотрез отказались причаститься по новым служебникам, твердо стояли на

двуперстии и объявили, что признают только старопечатные книги.

Не один раз возили женщин на допрос, а когда их подвергли пытке, Ф.П.

Морозова на дыбе кричала: «Вот что для меня велико и поистине дивно: если

сподоблюсь сожжения огнем в срубе на Болоте, это мне преславно, ибо этой

чести никогда еще не испытала».

Но их не казнили. Царь Алексей Михайлович побоялся слишком громкой

огласки и решил избавиться от непокорных женщин без шума. По его повелению

обе сестры были лишены прав состояния и заточены в монастырское подземелье

в Боровском. Там они и умерли от голода и холода.

Яркий и сильный характер боярыни Ф.П. Морозовой был в духе Василия

Сурикова. Его увлек образ пламенной русской женщины, ее душевная

несокрушимость и воля. Если до весны 1881 года художник только обдумывал

сюжет, то теперь именно Ф.П. Морозова завладела всеми его помыслами. У В.

Сурикова была единственная цель — показать свою героиню не затерянной в

толпе, а с предельной художественной убедительностью выделить сильные черты

ее характера. Надо было найти единственную композицию, которая могла бы

выразить обуревавшие В. Сурикова мысли, могла бы печальную судьбу боярыни

Ф.П. Морозовой превратить в рассказ о народной трагедии. Его не особенно

интересовали церковно-догматическая сторона раскола и драматические распри

боярыни с никонианцами. е в одиноком трагическом раздумье, не в муках

душевной борьбы хотел художник показать ее, а с народом и на народе.

Василий Суриков хорошо понимал, что история не делается народа и даже самая

выдающаяся историческая личность беспомощна вне народа. Там, где нет

народа, нет и героя. И трагедия Ф.П. Морозовой (как ее видел В. Суриков)

это не столью трагедия одной, пусть и такой незаурядной по силе характера

женщины. Это трагедия времени, трагедия всего народа. I

Три года писал В. Суриков свою картину. Эскиз следовал за эскизом, в

поисках натуры художник был неутомим. Где только ни побывал он за это

время, выискивая наиболее характерные персонажи, в гуще самой жизни черпая

будущих героев своей картины. Два холста с уже сделанными набросками он

забраковал, и лишь третий, изготовленный по специальному его заказу

(прямоугольник, положенный на большое ребро) удовлетворил мастера.

Чтобы собрать нужный материал, найти наиболее характерные типы людей,

которые могли бы послужить натурой для персонажей картины, Василий Суриков

поселился в Мытищах. Здесь по Ярославскому шоссе «столетиями шли целый год,

особенно летом, беспрерывные вереницы богомольцев, направлявшиеся Троице-

Сергиеву лавру. В. Суриков писал, захлебываясь, все; странников,

проходивших мимо его избы, интересных ему по типу».

Постепенно были найдены персонажи картины. Вот странник-богомолец —

типичная фигура Древней Руси, сохранившаяся почти без изменений на

протяжении столетий. Такие странники из года в год мерили шагами необъятные

просторы России. Странствующие богомольцы были и проповедниками, и

носителями новостей для народа, своим пешим паломничеством они

связывали отдаленные уголки страны, бывали очевидцами и народных бунтов, и

казней, и покаяний.

Сталкиваясь с различными сторонами русской жизни, соприкасаясь с

различными слоями населения, исходив вдоль и поперек российские просторы,

они накапливали в себе богатый материал для размышлений и рассказов. Таким

был странник и картине В. Сурикова. По всему видно, что пришел он издали

его сильная, коренастая фигура перепоясана широким ремне стянутые на груди

веревки поддерживают большую котомку, руках у него высокий посох с

затейливой ручкой — неотъемлемый спутник его странствий.

Этот бродячий философ полон глубокого сочувствия к закованной в цепи

боярыне Ф.П. Морозовой. За его широким поясом висит такая же

старообрядческая «лестовка» (кожаные четки), как и та, что свисает с руки

Страницы: 1, 2, 3