Героизм и передвижничество

Лучшим доказательством всему этому служит историческое происхождение

русского атеизма. Он усвоен нами с Запада (недаром он и стал первым членом

символа веры нашего "западничества"). Его мы приняли как последнее слово

западной цивилизации, сначала в форме вольтерьянства и материализма

французских энциклопедистов, затем атеистического социализма (Белинский),

позднее материализма 60-х годов, позитивизма, фейербаховского гуманизма, в

новейшее время экономического материализма и -- самые последние годы --

критицизма. На многоветвистом дереве западной цивилизации, своими корнями

идущем глубоко в историю, мы облюбовали только одну ветвь, не зная, не

желая знать всех остальных, в полной уверенности, что мы прививаем себе

самую "подлинную европейскую цивилизацию. Но европейская цивилизация имеет

не только разнообразные плоды и многочисленные ветви, но и корни, питающие

дерево и, до известной степени, обезвреживающие своими здоровыми соками

многие ядовитые плоды. Поэтому даже и отрицательные учения на своей родине,

в ряду других могучих духовных течений, им: противоборствующих, имеют

совершенно другое психологическое и историческое значение, нежели когда они

появляются в культурной пустыне и притязают стать единственным фундаментом

русского просвещения и цивилизации. Si duo idem dicunt, non est idem. На

таком фундаменте не была построена еще ни одна культура.

В настоящее время нередко забывают, что западноевропейская культура имеет

религиозные корни, по крайней мере наполовину построена на религиозном

фундаменте, заложенном средневековьем и реформацией. Каково бы ни было наше

отношение к реформационной догматике и вообще к протестантизму, но нельзя

отрицать, что реформация вызвала огромный религиозный подъем во всем

Западном мире, не исключая и той его части, которая осталась верна

католицизму, но тоже: была принуждена обновиться для борьбы с врагами.

Новая личность европейского человека, в этом смысле, родилась в реформации

(и это происхождение ее наложило на нее свой отпечаток), политическая

свобода, свобода совести, права человека и гражданина были провозглашены

также реформацией (в Англии); новейшими исследованиями выясняется также

значение протестантизма, особенно в реформатстве, кальвинизме и

пуританизме, и для хозяйственного развития, при выработке

индивидуальностей, пригодных стать руководителями развивавшегося народного

хозяйства. В протестантизме же преимущественно развивалась и новейшая

наука, и особенно философия. И .все это развитие шло со строгой

исторической преемственностью и постепенностью, без; трещин и обвалов.

Культурная история западноевропейского мира представляет собою одно связное

целое, в котором еще живы и свое необходимое место занимают и средние века,

и реформационная эпоха, наряду, с веяниями нового времени.

Уже в эпоху реформации обозначается и то духовное русло, которое оказалось

определяющим для русской интеллигенции. Наряду с реформацией в

гуманистическом ренессансе, возрождении классической древности возрождались

и некоторые черты язычества. Параллельно с религиозным индивидуализмом

реформации усиливался и неоязыческий индивидуализм, возвеличивавший

натурального, невозрожденного человека. По этому воззрению, человек добр и

прекрасен по своей природе, которая искажается лишь внешними условиями;

достаточно восстановить естественное состояние человека, и этим будет все

достигнуто. Здесь -- Корень разных естественноправовых теорий, а также и

новейших учений о прогрессе и о всемогуществе одних внешних реформ для

разрешения человеческой трагедии, а следовательно, и всего новейшего

гуманизма и социализма. Внешняя, кажущаяся близость индивидуализма

религиозного и языческого не устраняет их глубокого внутреннего различия, и

поэтому мы наблюдаем в новейшей истории не только параллельное развитие, но

и борьбу обоих этих течений. Усиление мотивов гуманистического

индивидуализма в истории мысли знаменует эпоху так называемого

"просветительства" ("Aufklarung") в XVII, XVIII, отчасти XIX веках.

Просветительство делает наиболее радикальные отрицательные выводы из

посылок гуманизма: в области религии, через посредство деизма, оно приходит

к скептицизму и атеизму; в области философии, через рационализм и эмпиризм,

-- к позитивизму и материализму; в области морали, чрез "естественную"

мораль, -- к утилитаризму и гедонизму. Материалистический социализм тоже

можно рассматривать как самый поздний и зрелый плод просветительства. Это

направление, которое представляет собою отчасти продукт разложения

реформации, но и само есть одно из разлагающих начал в духовной жизни

Запада, весьма влиятельно в новейшей истории. Им вдохновлялась великая

французская революция и большинство революций XIX века, и оно же, с другой

стороны, дает духовную основу и для европейского мещанства, господство

которого сменило пока собой героическую эпоху просветительства. Однако

очень важно не забывать, что хотя лицо европейской земли все более

искажается благодаря широко разливающейся в массах популярной философии

просветительства и застывает в холоде мещанства, но в истории культуры

просветительство никогда не играло и не играет исключительной или даже

господствующей роли; Дерево европейской культуры и до сих пор, даже незримо

для глаз, питается духовными соками старых религиозных корней. Этими

корнями, этим здоровым историческим консерватизмом и поддерживается

прочность этого дерева, хотя в той мере, в какой просветительство проникает

в корни и ствол, и оно тоже начинает чахнуть и загнивать. Поэтому нельзя

считать западноевропейскую цивилизацию безрелигиозной в ее исторической

основе, хотя она, действительно, и становится все более таковой в сознании

последних поколений. Наша интеллигенция в своем западничестве не пошла

дальше внешнего усвоения новейших политических и социальных идей Запада,

причем приняла их в связи с наиболее крайними и резкими формами философии

просветительства. В этом отборе, который произвела сама интеллигенция, в

сущности, даже и не повинная западная цивилизация в ее органическом целом.

В перспективе ее истории для русского интеллигента исчезает совершенно роль

"мрачной" эпохи средневековья, всей реформационной эпохи с ее огромными

духовными приобретениями, все развитие научной и философской мысли помимо

крайнего просветительства. Вначале было варварство, а затем воссияла

цивилизация, т. е. просветительство, материализм, атеизм, социализм, -- вот

несложная философия истории среднего русского интеллигентства. Поэтому в

борьбе за русскую культуру надо бороться, между прочим, даже и За более

углубленное, исторически сознательное западничество.

Отчего же так случилось, что наша интеллигенция усвоила себе с такою

легкостью именно догматы просветительства? Для этого может быть указано

много исторических причин, но в известной степени отбор этот был и

свободным делом самой интеллигенции, за которое она постольку и

ответственна перед родиной и историей.

Во всяком случае, благодаря этому разрывается связь времен в русском

просвещении, и этим разрывом Духовно больна наша родина.

III

Отбрасывая христианство и установляемые им нормы жизни, вместе с атеизмом

или, лучше оказать, вместо атеизма наша интеллигенция воспринимает догматы

религии человекобожества, в каком-либо из вариантов, выработанных западно-

европейским просветительством, переходит в идолопоклонство этой религии.

Основным догматом, свойственным всем ее вариантам, является вера в

естественное совершенство человека, в бесконечный прогресс, осуществляемый

силами человека, но, вместе с тем, механическое его понимание. Так как все

зло объясняется внешним неустройством человеческого общежития и потому нет

ни личной вины, ни личной ответственности, то вся задача общественного

устроения заключается в преодолении этих внешних неустройств, конечно,

внешними же реформами. Отрицая Провидение и какой-либо изначальный план,

осуществляющийся в истории, человек ставит себя здесь на место Провидения и

в себе видит своего спасителя. Этой самооценке не препятствует и явно

противоречащее ей механическое, иногда грубо материалистическое понимание

исторического процесса, которое сводит его к деятельности стихийных сил

(как в экономическом материализме); человек остается все-таки единственным

разумным, сознательным агентом, своим собственным провидением. Такое

настроение на Западе, где оно явилось уже в эпоху культурного расцвета,

почувствованной мощи человека, психологически окрашено чувством культурного

самодовольства разбогатевшего буржуа. Хотя для религиозной оценки это

самообожествление европейского мещанства -- одинаково как в социализме, так

и индивидуализме -- представляется отвратительным самодовольством и

духовным хищением, временным притуплением сознания, но на Западе это

человекобожество, имевшее свой Sturm und Drang, давно уже стало (никто,

впрочем, не скажет, надолго ли) ручным и спокойным, как и европейский

социализм. Во всяком случае, оно бессильно пока расшатать (хотя с медленной

неуклонностью и делает это) трудовые устои европейской культуры, духовное

здоровье европейских народов. Вековая традиция и историческая дисциплина

труда практически еще побеждают разлагающее влияние самообожения. Иначе в

России, при происшедшем здесь разрыве связи исторических времен. Религия

человекобожества и ее сущность -- самообожение в России были приняты не

только с юношеским пылом, но и с отроческим неведением жизни и своих сил,

получили почти горячечные формы. Вдохновляясь ею, интеллигенция наша

почувствовала себя призванной сыграть роль Провидения относительно своей

родины. Она сознавала себя единственной носительницей света и европейской

образованности в этой стране, где все, казалось ей, было охвачено

непроглядной тьмой, все было столь варварским и ей чуждым. Она признала

себя духовным ее опекуном и решила ее спасти, как понимала и как умела.

Интеллигенция стала по отношению к русской истории и современности в

позицию героического вызова и героической борьбы, опираясь при этом на свою

самооценку. Героизм -- вот то слово, которое выражает, по моему мнению,

основную сущность интеллигентского мировоззрения и идеала, притом героизм

самообожения. Вся экономия ее душевных сил основана на этом самочувствии.

Изолированное положение интеллигента в стране, его оторванность от почвы,

суровая историческая среда, отсутствие серьезных знаний и исторического

опыта, все это взвинчивало психологию этого героизма. Интеллигент, особенно

временами, впадал в состояние героического экстаза, с явно истерическим

оттенком. Россия должна быть спасена, и спасителем ее может и должна

явиться интеллигенция вообще и даже имярек в частности, и помимо его нет

спасителя и нет опасения. Ничто так не утверждает психологии героизма, как

внешние преследования, гонения, борьба с ее перипетиями, опасность и даже

погибель. И -- мы знаем -- русская история не скупилась на это, русская

интеллигенция развивалась и росла в атмосфере непрерывного мученичества, и

нельзя не преклониться перед святыней страданий русской интеллигенции. Но и

преклонение перед этими, страданиями в их необъятном прошлом и тяжелом

настоящем, перед этим "крестом" вольным или невольным, не заставит молчать

о том, что все-таки остается истиной, о чем нельзя молчать хотя бы во имя

пиетета перед мартирологом интеллигенции.

Итак, страдания и гонения больше всего канонизируют героя и в его

собственных глазах, и для окружающих. И так как, вследствие печальных

особенностей русской жизни, такая участь постигает его нередко уже в юном

возрасте, то и самосознание это: тоже появляется рано, и дальнейшая жизнь

тогда является лишь последовательным развитием в принятом направлении. В

литературе и из собственных наблюдений каждый без труда найдет много

примеров тому, как, с одной стороны полицейский режим калечит людей, лишая

их возможности полезного труда, и как, с другой стороны, он содействует

выработке особого духовного аристократизма, так сказать, патентованного

героизма, у его жертв. Горько думать, как много отраженного влияния

полицейского режима в психологии русского интеллигентского героизма, как

велико было это влияние не на внешние только судьбы людей, но и на их души,

на их мировоззрение. Во всяком случае, влияние западного просветительства,

религии человекобожества и самообожения нашли в русских условиях жизни

неожиданного, но могучего союзника. Если юный интеллигент -- скажем,

студент или курсистка -- еще имеет сомнение в том, что он созрел уже для

исторической миссии спасителя отечества, то признание этой зрелости со

стороны министерства внутренних дел обычно устраняет и эти сомнения.

Превращение русского юноши или вчерашнего обывателя в тип героический по

внутренней работе, требующейся для этого, есть несложный, большею частью

кратковременный процесс усвоения некоторых догматов религии

человекобожества и quasi-научной "программы" какой-либо партии и затем

соответствующая перемена собственного самочувствия, после которой сами

собой вырастают героические котурны. В дальнейшем развитии страдания,

озлобление вследствие жестокости властей, тяжелые жертвы, потери довершают

выработку этого типа, которому тогда может быть свойственно что угодно,

только уже не сомнения в своей миссии.

Героический интеллигент не довольствуется поэтому ролью скромного работника

(даже если он и вынужден ею ограничиваться), его мечта -- быть спасителем

человечества или по крайней мере русского народа. Для него необходим

(конечно, в мечтаниях) не обеспеченный минимум, но героический максимум.

Максимализм есть неотъемлемая черта интеллигентского героизма, с такой

поразительной ясностью обнаружившаяся в годину русской революции. Это -- не

принадлежность какой-либо одной партии, нет -- это самая душа героизма, ибо

герой вообще не мирится на малом. Даже если он и не видит возможности

сейчас осуществить этот максимум и никогда ее не увидит, в мыслях он занят

только им. Он делает исторический прыжок в своем воображении и, мало

интересуясь перепрыгнутым путем, вперяет свой взор лишь в светлую точку на

самом краю исторического горизонта. Такой максимализм имеет признали

идейной одержимости, самогипноза, он сковывает мысль и вырабатывает

фанатизм, глухой к голосу жизни. Этим дается ответ и на тот исторический

вопрос, почему в революции торжествовали самые крайние направления, причем

непосредственные, задачи момента определялись

все максимальнее и максимальнее (вплоть до осуществления социальной

республики или анархии). От чего эти более крайние и явно безумные

направления становились все сильнее и сильнее и, при общем полевении нашего

трусливого и пассивного общества, легко подчиняющегося силе, оттесняло

собою все более умеренное (достаточно вспомнить ненависть к "кадетам" со

стороны "левого блока").

Каждый герой имеет свой способ спасения человечества, должен выработать

свою для него программу. Обычно за таковую принимается одна из программ

существующих политических партий или фракций, которые, не различаясь в

своих целях (обычно они основаны на идеалах материалистического социализма

или, в последнее время, еще и анархизма), разнятся в своих путях и

средствах. Ошибочно было бы думать, чтобы эти программы политических партий

психологически соответствовали тому, что они представляют собой у

большинства парламентских партий западно-европейского мира; это есть нечто

гораздо большее, это -- религиозное credo, самовернейший способ спасения

человечества, идейный монолит, который можно только или принять, или

отвергнуть. Во имя веры в программу лучшими представителями интеллигенции

приносятся жертвы жизнью, здоровьем, свободой, счастьем. Хотя программы эти

обыкновенно объявляются еще и "научными", чем увеличивается их обаяние, но

о степени действительной "научности" их лучше и не говорить, да и, во

всяком случае, наиболее горячие их адепты могут быть, по степени своего

развития и образованности, плохими судьями в этом вопросе.

Хотя все чувствуют себя героями, одинаково призванными быть провидением и

спасителями, но они не .сходятся в способах и путях этого спасения. И так

как при программных разногласиях в действительности затрагиваются самые

центральные струны души, то партийные раздоры становятся совершенно

неустранимыми. Интеллигенция, страдающая "якобинизмом", стремящаяся к

"захвату власти", к "диктатуре", во имя опасения народа, неизбежно

разбивается и распыляется на враждующие между собою фракции, и это

чувствуется тем острее, чем выше поднимается температура героизма.

Нетерпимость и взаимные распри суть настолько известные черты нашей

партийной интеллигенции, что об этом достаточно лишь упомянуть. С

интеллигентским движением происходит нечто вроде самоотравления. Из самого

существа героизма вытекает, что он предполагает пассивный объект

воздействия -- спасаемый народ или человечество, между тем герой -- личный

или коллективный -- мыслится всегда лишь в единственном числе. Если же

героев и героических средств оказывается несколько, то соперничество и

рознь неизбежны, ибо невозможно несколько "диктатур" зараз. Героизм, как

общераспространенное мироотношение, есть начало не собирающее, но

разъединяющее, он создает не сотрудников, но соперников.

Наша интеллигенция, поголовно почти стремящаяся к коллективизму, к

возможной соборности человеческого существования, по своему укладу

представляет собою нечто антисоборное, антиколлективистическое, ибо несет в

себе разъединяющее начало героического самоутверждения. Герой есть до

некоторой степени сверхчеловек, становящийся по отношению к ближним своим в

горделивую и вызывающую позу спасителя, и при всем своем стремлении к

демократизму интеллигенция есть лишь особая разновидность сословного

аристократизма, надменно противопоставляющая себя "обывателям". Кто жил в

интеллигентских кругах, хорошо знает это высокомерие и самомнение, сознание

своей непогрешимости, и пренебрежение к инакомыслящим, и этот отвлеченный

догматизм, в который отливается здесь всякое учение.

Вследствие своего максимализма интеллигенция остается малодоступна и

доводам исторического реализма и научного знания. Самый социализм остается

для нее не собирательным понятием, обозначающим постепенное социально-

экономическое преобразование, которое слагается из ряда частных и вполне

конкретных реформ, не "историческим движением", но над-исторической

"конечною целью" (по терминологии известного спора с Бернштейном), до

которой надо совершить исторический прыжок актом интеллигентского героизма.

Отсюда недостаток чувства исторической действительности и геометрическая

прямолинейность суждений и оценок, пресловутая их "принципиальность".

Кажется, ни одно слово не вылетает так часто из уст интеллигента, как это,

он обо всем судит прежде всего "принципиально", т. е. на самом деле

отвлеченно, не вникая в сложность действительности и тем самым нередко

Страницы: 1, 2, 3, 4