Дипломная работа: Либеральная мысль в Российской имерии во второй половине XIX века

Давая оценку политическому курсу министра внутренних дел М.Т. Лорис-Меликова, Муромцев писал «видно много хорошего, но нет ни одной решительной меры». По его мнению, у правительства, как и у общества, отсутствовал определенный план действий. «Нужен план, обдуманный, широкий, последовательный», – писал Муромцев и ставил вопросы, в которых по существу было заключено требование призыва общественных сил к участию в государственной деятельности: «Кто его выработает? В состоянии ли представить его одна печать? В силах ли сформулировать его бюрократия?»

События 1 марта 1881 г. не оттолкнули редакцию «Юридического вестника» от проповеди политической свободы. Напротив, она воспользовалась убийством царя для того, чтобы еще раз напомнить читателям следующую мысль: «извращенная в своих формах политическая борьба приводит к чудовищным последствиям. Насилие выступает на первое место и, в конце концов, происходят события, потрясающие болезненно всю государственную и общественную жизнь русского народа».

Покойный император был намеренно представлен в выгодном для либералов свете. «Юридический вестник» писал о нем: «Государь заложил краеугольный камень русской политической свободы, отыскивая в самом народе источник его плодотворного движения вперед. Самоуправление крестьянства было формою, в которую вылилась на первых же порах жизнь русского земледельца, самоуправление всей земщины явилось как скорое и неизбежное последствие первой великой реформы. Земщина высвободилась из-под тяготевшей над нею опалы и призвана стать ключом, которым должна бить свежая русская жизнь».

Во время наступившей затем реакции конституционные требования с трудом, но все-таки иногда пробивали себе дорогу в «Юридическом вестнике» [26, стр. 106–107].

Иногда «Юридический вестник» вел критику самодержавной формы правления, обращаясь к сюжетам российской истории. Тем более, что этому способствовала сама политическая обстановка 80-х годов.

Так, В.А. Гольцев, оказавшись в 1884 г. в петербургском доме предварительного заключения, был вынужден заняться там историей законодательства и нравов в России XVIII в. В итоге «Юридический вестник» опубликовал в 1884–1886 гг. серию его статей на эту тему, впоследствии изданных отдельной книжкой.

В этой работе были, в частности, и такие остро звучавшие в России 80-х годов XIX в. строки: «В самой постановке власти заключалась неустранимая причина злоупотреблений администрации и вредного правительственного влияния на нравы в широком смысле последнего слова. Между законом и распоряжением, между юстицией и полицией, между правом и произволом у нас не было в XVIII веке сколько-нибудь определенных границ. Чувство законности не получало правильного воспитания в русском обществе».

По свидетельству современника – Вл. Кранихфельда, эта книга Гольцева была «скорее политическим памфлетом, чем сколько-нибудь солидной ученой работой. В ней интересен подбор фактов, острых, жгучих, обличительных. Автор как-будто забывал, что он имеет дело с материалом, относящимся к XVIII столетию, и в его страстном обличении прошлого чувствовалось живое негодование к современному ему режиму, который слегка менял форму, но оставался мертвенно неподвижным в своей сущности». Однако рассмотренными выше публикациями разработка вопроса о политической свободе на страницах «Юридического вестника» не ограничивалась.

С наибольшей полнотой политические идеалы группы постоянных авторов этого журнала раскрываются при анализе их статей и заметок, посвященных вопросам теории и истории политических учреждений и конституционного движения на Западе. Мысль о том, что размышления по поводу перипетий истории западных государств имеют самое непосредственное отношение к грядущим судьбам России, неоднократно в различных формах повторялась для читателей «Юридического вестника» [26, стр. 108–109]. Один из главных уроков, который русские либералы-конституционалисты извлекли из западноевропейского опыта, был в следующих выражениях сформулирован С.Ф. Фортунатовым: «В монархиях с королевской властью, опирающейся на традиции, своевременные уступки требованиям общества предотвращают кровавую катастрофу» (1880, XII).

Вывод, обращенный прямо к отечественной монархической власти, тщательно обосновывался путем сопоставления и противопоставления недавней французской и английской истории.

Обратившись к анализу внутренней политики последних лет правления Наполеона III во Франции, С.Ф. Фортунатов писал: «Эти годы представляют собою очень интересный и поучительный период французской истории XIX века по тем попыткам, которые делает империя, – предотвратить либеральными реформами неизбежный кризис» (1881, VIII).

Такая политика в конкретных условиях Франции была, по мнению Фортунатова, обречена на неудачу. Французские республиканцы отнеслись к либеральным уступкам правительства Наполеона III, установившего режим своей единоличной власти в стране путем военного переворота, «как ограбленный к разбойнику, который ограбив его, вернул бы ему впоследствии часть отнятых вещей» (1880, ХП).

«Окружить либеральными учреждениями империю, которая была основана на грубом насилии, на попрании права и закона», – это, по мнению Фортунатова, «невозможная задача» (1881, VIII). «Основанная на насилии, поддерживаемая насилием» вторая империя «должна была неизбежно пасть при пробуждении общественного духа во Франции, и легкомысленно начатая, постыдно веденная война лишь ускорила и без того неизбежную развязку» (1881, VIII). Таким образом, установление республиканского режима допускалось русской либеральной мыслью в качестве одного из возможных исторически обусловленных вариантов прогрессивного общественного развития. Однако для России более приемлемым казался другой путь, во многом напоминавший тот, которым прошла Англия, страна с прочными монархическими традициями.

Сообщая читателю, что в этой стране тоже бывали периоды, когда возрастала опасность революционного взрыва, Фортунатов ставит в пример русским государственным деятелям гибкость политических лидеров Великобритании. В частности, он рисует портрет английского государственного деятеля первой половины XIX века Роберта Пиля, который, по его словам, «принадлежал к числу тех консерваторов, которыми так богата история Англии и так бедна история континентальных государств». Главное достоинство Пиля в глазах русского либерала составляла его способность даже вопреки собственным взглядам идти на уступки с целью предотвращения «кровавого замешательства» (1880, II).

В 1892 г. в «Юридическом вестнике» была опубликована статья М.М. Ковалевского «Политическая доктрина Франции прошлого столетия».

Само название статьи заключало в себе основную мысль ее автора. По его мнению, в начале революции во Франции XVIII в. между главными участниками событий, прежде всего между Национальным собранием и королем, существовало полное единомыслие и необходимость государственного переустройства в либерально-конституционном духе. В связи с этим Ковалевский писал: «нам трудно будет допустить, что по вопросу о разделе политической власти между королем и народным представительством не могло состояться соглашение».

Лишь упорное нежелание короля и стоявшей за его спиной дворцовой камарильи поступиться сословными привилегиями дворянства и духовенства сорвало возможность предотвращения настоящей революции.

Вряд ли можно найти в этой статье Ковалевского какие-либо прямые намеки на внутриполитическую ситуацию в России начала 90-х годов XIX в., однако, здесь, еще раз со всей отчетливостью была проведена свойственная русскому либерализму мысль о необходимости и возможности предотвращения революционной драмы и сохранения монархической власти при условии ее готовности идти на уступки требованиям времени.

Большой интерес с точки зрения изучения политических взглядов русских либералов имеют статьи, посвященные проблеме разделения и взаимоограничения властей в конституционном государстве.

Нахождение оптимальных решений этого вопроса рассматривалось как главное условие обеспечения политической свободы. Так, профессор Харьковского университета Н.О. Куплеваский в статье «Принцип разделения властей в строе современного государства» (1882, XI) особое внимание уделял проблеме распределения власти между представительным органом и правительством. Этот вопрос несомненно волновал умы русской либерально-конституционной интеллигенции, до которой доходили слухи о планах недавно отставленного министра внутренних дел Н.П. Игнатьева созвать Земский собор с преобладанием депутатов от крестьянского сословия для того, чтобы продемонстрировать «народную поддержку» самодержавию.

Не исключено, что в связи с этим Куплеваский, при решении вопроса о том, «что должно быть предоставлено палатам, а что правительству» указал на необходимость учета не только культурного уровня народа, но и состава самого представительства. «При высокой культуре народа ему самому или его представителям может быть предоставлена более решительная роль, чем при низком состоянии культуры», – утверждал Куплеваский, имея в виду опыт наиболее демократических государств Запада. Но он явно намекал на будущих российских парламентариев, когда писал следующие строки: «Если представительство организовано так, что в собрании получат место все умственные силы страны, то такому собранию может быть предоставлена значительная роль, хотя бы остальная масса народа и не отличалась особенно высоким уровнем развития. Напротив, если в собрании большинство составляют представители, которые по своему развитию не выше грубой массы, роль и влияние этих представителей по необходимости должны быть умалены» (1882, XI, 398).

Вопрос о внутренней структуре представительного органа оставался у Куплеваского нераскрытым. Эта проблема обсуждалась на страницах «Юридического вестника» в статье В.Д. (Владимира Дерюжинского?) «Верхняя палата во Франции» (1887, VI). Автор статьи, исходя из французского опыта, признавал существование двухпалатной системы безусловно необходимым для предупреждения бесконтрольности и злоупотреблений единой палаты. Речь шла, разумеется, о полновластном народном представительстве типа якобинского Конвента. В качестве достойного образца верхней палаты статья рекомендовала французский сенат эпохи третьей республики, в основу организации которого был положен особый порядок выборов.

Была также отмечена защитная роль верхней палаты по отношению к нижней. Лишение президента права без согласия сената досрочно распускать палату депутатов имело, по мнению автора статьи, «громадное значение, являясь весьма действительным предохранительным средством от возможных злоупотреблений высшей исполнительной власти».

В условиях действия новых судебных уставов в России вопрос о роли независимой судебной власти в обеспечении личной и политической свободы не мог не привлечь внимания «Юридического вестника». В реформированном суде также, как и в земском самоуправлении, либералы-конституционалисты видели ростки нового правопорядка в России. Важнейшим условием выполнения судебными органами задач по ограничению административного произвола и водворению законности в стране должна была стать их независимость от других властей, одной из наиболее существенных гарантий которых считалась несменяемость судей [26, стр. 109–112]. Так в частности, в статье профессора Киевского университета Д.Г. Тальберга «Принцип несменяемости судей во Франции» (1883 год), говорится, о том, что «принципиальное значение несменяемости судей, как одной из гарантий независимости правосудия, остается неизменным, в особенности там, где политическая жизнь общества заключена в тесные рамки и где независимая юстиция действительно представляет одну из «конституций» в том смысле, что суды, при условии несменяемости судей, обеспечивают до известной степени господство закона в обществе и представляют некоторую гарантию от всякого посягательства на права граждан, как бы высоко ни стоял в административной иерархии виновник этого посягательства».

Активным поборником первостепенной роли судов в укреплении гарантий политической свободы был М.М. Ковалевский. Добиться точного соблюдения правительством существующих законов, по мнению Ковалевского, можно лишь при условии признания за каждым права обжалования перед судами действий правительства, затрагивающих интересы частных лиц [26, стр. 114].

На страницах «Юридического вестника» в 80-е годы XIX в. публиковалось много статей и заметок о развитии стачечного движения и социального законодательства на Западе, о проблемах крестьянского хозяйства и разработке фабрично-заводских уставов в России. Присутствие всех этих материалов в журнале свидетельствовало о том, что при разработке вопроса о целях конституционного государства русские либералы не могли ограничиваться узким кругом лишь политических проблем [26, стр. 115].

Крупнейшим из «толстых» либеральных журналов 80-х годов был «Русский вестник» Его автором и главным редактором был В.А. Гольцев. Он является автором программы действий всех оппозиционных сил, которая получила название «Земский собор» (1886 год) и была опубликована в нелегальной печати.

Автор констатирует полное торжество реакции в России. В то же время и революционные организации не могут предложить надлежащих альтернатив, так как любой насильственный выход из создавшегося положения (поражение во внешней войне, революционный переворот) грозит возникновением военной диктатуры с ее неизбежными атрибутами – сыском и террором. Несколько более сложным представляется отношение Гольцева к возможности народной революции. Автор в принципе признает за народом «право вооруженным восстанием защищать себя от притеснения и гнета», но считает, что из-за низкого уровня правосознания в стране возможен лишь «стихийный голодный бунт народной голытьбы, который либо будет подавлен, либо также приведет к возникновению поддержанного имущими классами правительства военной диктатуры». Между тем в пореформенный период в России произошел «прирост прогрессивных сил в обществе и народе», создающий необходимые предпосылки «для нового энергичного движения вперед». К этим силам автор относит интеллигенцию и слой мелких служащих, которые являются посредниками между интеллигенцией и народом. Наконец, и в народной среде возросло число лиц, получивших элементарное образование и обладающих чувством личного достоинства. Таким образом, для прогрессивных преобразований имеется прочная и надежная социальная база. Несмотря на разнородность оппозиции, ее можно объединить, выработав общую программу преобразований, которую и предлагает вниманию читателей автор. Гражданско-правовая реформа предусматривала отмену паспортной системы, телесных наказаний, упразднение административных преследований и суд присяжных по политическим преступлениям. В социально-экономической области Гольцев выступал сторонником подоходного налогообложения, частичной национализации крупных предприятий, имеющих общенациональное значение (железные дороги, металлургические заводы и т.д.), ратовал за развитие мелкого кредита. Предусматривалось увеличение крестьянского надела путем дополнительного выкупа земли у помещиков и введение фабричного законодательства. Национальный и религиозный вопросы разрешались путем провозглашения свободы вероисповедания, предоставления широкого самоуправления Польше и отмены стеснений в использовании родного языка. Политические преобразования предусматривали провозглашение свободы печати и собраний, а также развитие самоуправления.

Разумеется, в таком виде программа носила весьма общий характер и нуждалась в конкретизации. Но нельзя не отметить ее отчетливо выраженную социальную направленность. Программа, ставившая целью гражданское и политическое равноправие граждан в сочетании с широкими социальными реформами, была нацелена на модернизацию страны. Вместе с тем на программу Гольцева наложила отпечаток узость социальной базы процесса модернизации. Основная часть населения жила в деревне, а значительная часть городской интеллигенции, обеспокоенная теми деструктивными элементами, которыми сопровождалось индустриальное развитие страны, искала выход в теориях самобытного развития, общинного социализма и т.д. Эти настроения учитывались либеральными публицистами. Гольцев намеренно придает своей программе народническую окраску, декларируя поддержку общины и мелких товаропроизводителей, приостановку развития капитализма.

Пропаганду этой широкой программы должна была взять на себя партия реформы, конечной целью которой провозглашался созыв Земского собора. Собственно, Гольцев ведет речь скорее не о партии, связанной жесткой дисциплиной, а о широком общественном движении, объединяющем широкие слои от «либеральствующих заводчиков и славянофильствующих землевладельцев до групп революционной молодежи. Единство движения образуется на почве практической деятельности: помощь жертвам полицейского произвола, подача ходатайств и адресов, работа в легальных общественных организациях и. т.д. Роль координатора усилий разных общественных групп по-видимому, должен был взять на себя журнал «Земский собор», издание которого следовало наладить за рубежом, организовав в России группы, занимающиеся его доставкой и распространением.

Закономерно возникает вопрос каким путем автор хотел добиться поставленных целей. Гольцев демонстративно подчеркивал, что деятельность новой организации должна носить мирный характер и не выходить за рамки того, что дозволено «во всех государствах, пользующихся политической свободой». Разумеется, этот легализм условен, поскольку ни собрания, ни бесцензурные издания в России не были разрешены. Но, вне сомнения, Гольцев отвергал террор, надеждами на возрождение которого жило революционное подполье. Какая же сила в таком случае заставит царя созвать Земский собор? Ответ Гольцева звучит неожиданно: ключ от государственного механизма находится в руках царя, но сам царь вовсе не является реакционером. Фатальные обстоятельства, такие, как трагедия 1 марта, изоляция от страны, бюрократическое «средостение» между народом и престолом сделали царя заложником реакционной политики. Но при условии широкого общественного движения в поддержку реформ возможно и изменение внутриполитического курса. Конечно, надежды Гольцева сейчас кажутся наивными: к 70-м гг. реформаторский потенциал самодержавия был исчерпан. Власть вплотную подошла к тому рубежу, переступив который, самодержавие трансформировалось бы в конституционную монархию. Не будем забывать, однако, и того, что, учитывая такие исторические прецеденты, как реформы Петра Великого и Александра II, многие представители русской интеллигенции, начиная с Н.Г. Чернышевского и кончая А.Д. Градовским, отдали дань надеждам на радикальную «революцию сверху».

Полагая, что судьба будущих реформ во многом будет зависеть от окружения царя и качественного состава российской бюрократии, Гольцев видел одну из задач партии в том, чтобы обеспечить «приток свежих сил… в некоторые роды административной деятельности». В то же самое время партия должна принять меры для обеспечения поддержки реформ снизу. Гольцев развивал широкий план просвещения народа путем основания народных школ, библиотек, распространения научно-популярной литературы и т.д. Такая деятельность, во-первых, отвлечет молодежь от террора и революционной пропаганды, а во-вторых, положит начало формированию в крестьянской среде слоя граждан, сознающих свои права. По-видимому, Гольцев был далек от народнической идеализации крестьянства и, зная о том ореоле, которым было окружено в сознании простого народа имя царя, опасался, что монархические иллюзии будут использованы реакцией при выборе представителей на Земский собор. Примечательно, что, полемизируя с представителями легального народничества Г.П. Сазоновым и И.И. Каблицем, которые пассивно склонялись к признанию «народной правдой» взглядов темной крестьянской массы, Гольцев писал: «Народ не есть только одно, теперь действующее поколение. Народная правда, как совокупность существующих взглядов и мнений большинства населения не есть критерий истинного, доброго и прекрасного…. Рабское подчинение мнению «большинства» в настоящее время было бы ничем не извиняемою изменою «народу» в широком и единственно правильном смысле этого слова». Возможно, что определяя в статье принципы будущего избирательного права как «общие», Гольцев намеренно избежал формулы «всеобщее, прямое, равное и тайное» избирательное право, так как хотел сохранить известные преимущества лиц, имеющих образовательный ценз, перед темной крестьянской массой. Итак, Гольцев попытался разрешить почти неразрешимую задачу: объединить возможные реформаторские потуги власти с движением радикальной интеллигенции. Возможно, именно в этом и следует искать ключ между достаточно ясно очерченной программой социальных реформ и оставленными без внимания вопросами компетенции Земского собора, его структуры и т.д. Обещание радикальных социальных реформ обращено было в первую очередь к народнической интеллигенции и не должно было напугать самодержца, экономическая политика которого, в оценке Гольцева, носила антикапиталистическую направленность. С другой стороны, ожидая реформ «сверху», Гольцев не желал связывать руки однозначными требованиями определенных политических форм и готов был принять как законодательное, так и законосовещательное представительство [13, стр. 33–37].

Радикализация либерализма открыто проявилась после речи нового монарха Николая II 17 января 1895 года, когда он заявил о незыблемости самодержавия. Так земский публицист Д.И. Шаховский в брошюре «После коронации» писал о том, что Николай II заключил открытый союз «с крупным чиновничеством, разлагающимся дворянством и богатым купечеством для эксплуатации страны», заставившем бывших «мирных идеалистов… прийти к тому заключению, что главной задачей сознательных элементов является образование партии для открытой борьбы с этим союзом» [22, стр. 163].

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11