Франсиско Гойя Семья короля Карла IV

сдержанности красочной гармонии произведениям более позднего времени. В них

еще нет полного синтеза и той выразительной меткости, которые Гойя приобрел

впоследствии и которые в портретах 1790-х и 1800-х годов заставляют прощать

все их технические недостатки. Зато портреты первого периода отличаются

удивительным вниманием к предмету и какой-то молодцеватой свежестью. Сюда

относятся портреты Карла III и Карла IV в охотничьих костюмах, портрет

семьи благородного инфанта дона Луиса-Антона и многие другие.

2. Заколдованный круг на пути царствования ничтожной аристократии.

С начала 1790-х годов в творчестве Гойи происходит большая перемена,

Повлияли на это как обстоятельства внешнего мира, так и ухудшение в

здоровье мастера, приведшее его к совершенной глухоте. Из жизнерадостного,

чисто внешнего художника, наследника плеяды чувственных поэтов XVIII века,

Ватто, Буше и Тьеполо, Гойя превращается в злобного сатирика, в пессимиста

адских сил, издевающихся над бедными людьми, как над фантомами. Фантомами,

пожалуй, были и его прежние действующие лица. Гойя, даже в самых своих

острых портретах, не давал «апофеоза» человеческой личности, как то делали

Тициан или Ван Дейк. Доля издевательства и презрения сквозит и в его

«картонах», Но до того периода, к которому мы теперь обращаемся,

презрительное отношение Гойи к человечеству было смягчено его богатой,

щедро разливавшейся на все чувственностью, тогда как отныне он становится

сосредоточенным человеконенавистником, жестоким и беспощадным в своем

презрении. Потемки скептицизма окутывают его, и если еще и прорывается у

него улыбка прежнего веселья или какая-то надежда на лучшее будущее, то эти

моменты являются редчайшими и краткими проблесками.

Разумеется, главной причиной этого тяжелого состояния была глухота. Для

такого бешеного авантюриста и чувственника, для такого страстного

музыканта, каким был Гойя, лишиться слуха значило быть вдруг отрезанным от

всей жизни, значило быть заключенным в какую-то удручающую тюрьму. Положим,

друзья продолжали ценить в Гойе его остроумие, и большинство их (среди

которых герцогиня де Альба и сам премьер Годой) выучились объясняться с ним

посредством знаков, а он вскоре наловчился угадывать слова по движению губ.

Но все же Гойя не слышал, Он был, как в заколдованном круге, в вечно

зловещем уеди-нении.

Кошмаром должны были протекать для него последующие годы, составившие

почти половину его жизни. Рассказывают, что, желая во что бы то ни стало

услыхать музыку, Гойя приложил однажды руки к струнам спинета и попросил

ему что-нибудь сыграть. Но и тут он лишь почувствовал дрожание струн, но ни

малейшее подобие звука не проникло в заколоченную тюрьму его души, В этом

случайно сохранившемся свидетельстве отразился трагизм его состояния,

Такому человеку уже нечего было ждать истинной радости, и скоро в нем

атрофировалась и самая вера в радость.

Не могли способствовать хорошему расположению духа Гойи и внешние события,

резко изменившие движение испанской культуры и втянувшие Испанию в

ужасающие бедствия. В 1789 году умер Карл III, и на престол взошел

фатальный для Испании Карл IV, добродушный, но ленивый, слабовольный и

глупый человек, всецело подпавший под влияние своей властолюбивой и

развратной супруги Марии-Луизы и их общего фаворита Годоя, являвшегося при

испанском дворе чем-то вроде нашего Платона Зубова.

Пожалуй, в другое время царствование этой странной триады и не было бы

столь пагубным для страны, Годой выказал же известные способности и

употребил большое старание на то, чтоб с достоинством играть свою роль, Но

времена были не такие, чтобы дилетантизм и междуцарствие прошли

безнаказанно. За Пиренеями уже начался пожар, быстро охвативший всю

Европу, и если даже народ Испании и не обнаруживал склонность зажечься об

этот огонь, то все же оставаться безучастным зрителем было невозможно.

Испания была насильно втянута в общий круговорот, и после многих лет

бездарных нащупываний она вдруг была лишена права на самобытное

существование и, мало того, превратилась сама в арену, на которой

разыгралось одно из последних действий грозной трагедии, с которой началась

Новейшая история.

Одновременно изменился и весь строй испанской жизни, и в этом не столько

был виноват пример, шедший из Франции, сколько полная перемена в характере

придворных нравов, являвшихся до тех пор образцовым выразителем культурного

состояния страны. Разврат и пороки существовали и раньше при испанском

дворе, как и повсюду во все времена, но разврат и пороки эти не были лишены

известной величественности и были облечены в тот строгий стиль, благодаря

которому двор и придворные не переставали быть своего рода неприступным для

простых смертных Олимпом.

Царствование Карла IV, Марии-Луизы и Годоя в существе нарушили эту

своеобразную гармонию. Маска была легкомысленно сброшена, и все вдруг

увидали на престоле не богоподобных монархов, для которых общий закон не

писан, а самых обыкновенных и очень ничтожных людей с пошлыми и уродливыми

пороками. Испанская аристократия, всегда проявлявшая склонность к

независимости, перестала чувствовать над собой железную руку абсолютизма и

сейчас подняла голову, тем самым помогая разрушить то, что составляло венец

государственного строя Испании, Распущенность при дворе получила циничный

характер, и неуважение к королевской чете стало выражаться открыто,

Скандальная хроника Мадридского двора сохранила память об одной

аристократке, которая при всяком случае публично наносила удары самолюбию

королевы, а знаменитая подруга и покровительница Гойи дукеса де Альба

должна была поплатиться временным изгнанием за свою слишком бесцеремонную

откровенность.

Одни портреты Гойи того времени говорят о том, что в Испании творилось

нечто странное и недоброе. Если не знать, кого изображают эти картины, то

едва ли можно догадаться, что это пресловутые испанские гранды, правнуки

тех самых надменных, особ, тех чопорных, зашнурованных и расчесанных

принцесс, которые позировали Веласкесу, Даже легкомысленные и жеманные

современники Людовика XV и Людовика XVI покажутся рядом с этими выродками

сановными и величественными.

Произошедшая перемена в культуре едва ли станет понятной, если

останавливаться на одних внешних фактах, на перечислении промахов

правительства, на отношениях Испании к другим державам. Испанию начало

подтачивать какое-то злое начало, и вся эта страница истории носит

фантастический в своей гримасе характер. Гойя передал это фантастическое,

выбившееся из нормальной колеи настроение в настойчиво им повторяемых

сценах шабаша.

Да и что, как не то же «бесовское» настроение, расползалось тогда, как

зараза, по всей Европе, вселяя кровожадный восторг к бойне, увлекая в

последние глубины сладострастия, поминутно раскрывая завесы на окружающую

человеческую тайну. Один и тот же период охарактеризован возрождением

черной магии, увлечением колдовством Калиостро, появлением всевозможных

сект, работой гильотины, ужасами революционных войн, кровавыми романами де

Сада. Тогда же в глухой германской провинции набирался впечатлений Гофман,

и эти впечатления дали ему материал для всего его последовавшего творения,

Гойя и Гофман — явления, хотя и независимые друг от друга, обладают

странным сходством, и одновременное появление двух таких ярких художников

на разных концах Европы не может считаться случайным.

В большом портрете Карла IV и его семьи (1801 года) Гойя создал

грандиозный по гримасе тип выродившейся породы людей, тот самый тип,

который выведен Гофманом в его «Коте Муре». Перед нами сам «серениссимус

Иринэус» со всей его не то смехотворной, не то пугающей, как порождение

ада, свитой. Остается невыясненным, сделал ли это Гойя сознательно или нет.

Его верноподданнические письма, его отношение к королевскому дому, к Годою

заставляют скорее думать, что он не собирался подвергать своих монархов

сраму и позору. Однако на самом деле вышло так, что ни один политический

пасквиль не может сравняться по производимому впечатлению с этой

уничтожающей, если не ненамеренной, карикатурой, Такой король, такая

королева должны были означать finis Hispaniae как мировой монархии; такие

фигуры являются на сцене истории не случайно и не случайно, раз явившись,

они продолжают держаться годами, творя до конца то зло, которое им дано

сотворить.

Здоровье Гойи было настолько расшатано, что в продолжение 1792 и 1793

годов он был совершенно лишен возможности писать. Лишь 25 апреля 1794 года

Франсиско Байэу докладывает, что выздоравливающий снова принялся за кисти,

Но сам Гойя повествует о своем состоянии в то же время в очень невеселом

тоне: «Мое здоровье по-прежнему; иногда я так раздражен, что становлюсь сам

себе в тягость, моментами успокаиваюсь, как в данную минуту, сидя за этим

письмом. Но вот я и устал!»

Во время этого болезненного периода Гойя, обреченный на одиночество и

озлобленный физическими страданиями, принялся, развлекая самого себя, за

тот свой труд, который больше всего способствовал его славе. Сначала

«Капричос» были набросаны им для себя и для друзей карандашом и пером, как

кажется, без мысли о публикации, Но, вероятно, советы поклонников пробудили

его увековечить и распространить эти фантазии посредством печати, и Гойя

после долгого промежутка времени (с 1778 г.) снова взялся за гравировальную

иглу.

1.3 Фрески "Дома Гойи "

Первые экземпляры «Капричос» появились в 1797 году, однако лишь в 1799

году Гойя продал четыре экземпляра сборника герцогу Осуны. В 1803 году все

первое издание в 240 экземпляров было уступлено казне за ренту в 12 000

реалов, которую должен был получать сын Гойи на время его пребывания за

границей. Ренту эту Гойя получал, впрочем, и после того, как сын его

окончил учение.

Самый факт покупки казной издания «Капричос» подтачивает, если не

разрушает, легенду о том, что в этих офортах мастер хотел увековечить свое

презрение к королю, к королеве, к премьеру и многим видным государственным

деятелям- Но и, помимо этого, все, что мы знаем о Гойе, едва ли вяжется с

этим намерением. Едва ли мог он создать такой коварный пасквиль на тех

самых людей, с которыми был в лучших отношениях и милостями которых он

пользовался все время. Правда, «введение» Гойи к «Капричос» еще не выясняет

этого вопроса, так как этот комментарий был составлен со слишком очевидной

целью опро-вергнуть появившиеся уже при жизни художника слухи о пам-

флетическом характере его творения и защититься тем самым от врагов,

сумевших натравить на «Капричос» инквизицию (лишь заступничество Годоя

избавило Гойю от серьезных неприятностей). Но, с другой стороны,

невозможно считать за произведение самого Гойи ту записку (не сохранившуюся

в оригинале), в которой дается ключ ко многим из таинственных сцен,

объясняя их аллегориями на те или другие личности и события.

Вообще нарочитость всех до сих пор изобретенных толкований лишь портит

впечатление от этого своеобразного и глубоко потрясающего памятника, Не

помогают уразумению его и коротенькие, несколько наивные пояснения самого

Гойи с их буржуазно-моральными восклицаниями. Если даже допустить, что в

этих толкованиях мастер был искренен, то и тут не может измениться наше

непосредственное отношение к «Капричос» как к чему-то очень загадочному,

очень странному и острому. Это часто бывает, что рассудочная сторона в

художнике неизмеримо ниже его интуитивной, неуловимо вдохновенной, Ведь

истинный художник лучше думает рукой и глазом, нежели мозгом — и в этом

одна из величайших тайн искусства.

По своим сюжетам «Капричос» делятся на сценки с натуры, в которых

участвуют красивые махи, элегантные кавалеры, приговоренные к смерти

преступники, контрабандисты, цирюльники, штаны и старые сводни; на ряд

очень прозрачных сатир общего характера (расслабленные, запеленутые

аристократы, которых кормит людская глупость; модницы, надевшие юбки на

головы и оголившие свои ноги; осел, изучающий свою родословную; осел-

доктор, задавливающий пациента; льстец в виде обезьяны, услаждающий нелепой

музыкой важную персону в образе осла; ослы, учащие юного осленка, и т, п.);

далее идут специальные и очень едкие нападки на лень и невежество монахов,

в которых напрасно видеть сугубую дерзость и религиозное свободомыслие Гойи

и которые были совершенно в характере того времени, когда просвещение

коснулось и Испании. Почти обезоруженная инквизиция доживала свой век,

иезуиты были изгнаны, а правительство, поддерживаемое светским

духовенством, ждало только момента, чтоб отобрать монастырское имущество в

казну.

Самое, быть может, интересное и особенное в «Капричос», нечто такое, чего

не найти было Гойе в современных ему художниках-сатириках,— это длинный ряд

офортов, трактующих шабаш ведьм. Здесь фантазия Гойи дала себе полную

свободу, или, вернее, здесь он особенно внимательно вгляделся в те странные

образы, которые проносились в его лихорадочном и вследствие болезни

особенно восприимчивом мозгу, Нелепо считать всю эту серию за какую-то

просветительную в позитивистском духе сатиру; еще менее можно здесь видеть

намеки на политику, «Чертовщина» эта чисто художественное порождение.

К самым удивительным особенностям «Капричос» принадлежат еще несколько

загадочных листов, к которым не существует никаких положительных

объяснений. Эпилог из «Призраков» Тургенева, некоторые рассказы с

«некрофильской» подкладкой Гофмана и Достоевского напоминают офорт 9-й,

изображающий крестьянина, держащего на коленях труп девушки, который он

вытащил из склепа. Подпись «Tantalo» подчеркивает жуткий смысл этой сцены,

Таким же касанием любви к смерти отмечен и офорт 12-й (влюбленная девушка

вырывает зуб у повешенного, чтобы заручиться им, как талисманом).

Общее впечатление, производимое «Капричос», отвечает именно их названию.

Это фантазии иногда на злободневные темы, иногда вызванные досадой на

окружающее безобразие, Несомненно, что все это творение пропитано духом

великой дерзости. Но «Капричос» не обвинение, брошенное тому или иному

времени, тем или иным лицам, а гордое слово человека, стоящего над прочими,

равно любящего и равно презирающего всех, для которого к тому же (и это

главное) приотворены двери на потустороннее.

В эти же годы Гойей исполнена роспись маленькой церкви Сант-Антонио де ла

Флорида в Мадриде и ряд замечательных портретов, лучших, пожалуй, во всем

его творении.

В религиозном творении Гойи фрески капеллы св. Антония занимают особое

место. Они исполнены с большей любовью и увлеченностью, нежели работы его в

Сарагосе и в мадридском Сан-Изидоро, Но нечего искать и здесь какого-либо

церковного настроения, Весь этот цикл не что иное, как красивая, веселая

фантазия художника, относившегося к религии если и не отрицательно, то, во

всяком случае, более чем легкомысленно.

Наиболее знаменит среди этих фресок купол, в котором Гойя изобразил

святого францисканца, воскрешающего мертвого среди изумленной толпы. Гойя

дал всему происшествию совершенно реалистическую окраску и даже прибегнул к

своего рода оптическому обману. Вокруг святого и его спутников стоит

разнообразная толпа, частью заинтересованная зрелищем, частью глядящая,

облокотившись на перила, вниз, в церковь. Легенда захотела видеть в этих

манолах и махах опять-таки портреты придворных. Существует даже очень

грубый по этому поводу анекдот, Но на самом деле Гойя здесь последовал

реалистическим приемам, которые были введены в церковную живопись еще с XVI

в., и, задавшись целью изобразить событие как можно убедительнее,

представил ту самую толпу, которую он встречал на улицах Мадрида и которая

уже фигурировала в его шпалерах.

Кроме этой центральной сцены, Гойя украсил своды часовни пышными

декоративными композициями, в которых главную роль играют красивые,

женоподобные ангелы, ничего не имеющие общего с христианским представлением

о царстве небесном, И в этом Гойя лишь следовал общепринятому стилю XVIII

века и, в частности, характерно испанской чувственной религиозности,

породившей мистицизм явно полового оттенка.

Среди портретов этого же времени первые места по историческому интересу

занимает ряд изображений герцогини де Альба, об отношениях которой к Гойе

сложились сказания, едва ли имеющие за собой какое-либо основание, Трудно

предположить, чтобы блестящая, красивая аристократка могла бы увлечься

глухим, сильно постаревшим угрюмым художником, Но легенда любит снабжать

знаменитьми именами вечно повторяющиеся альковные сплетни и трудно раз

привитое «общественному мнению» уничтожить. Ведь дошли же эти приверженцы

любовной легенды до того, что не только увидали герцогиню в миленькой

картинке, изображающей в новой редакции сюжет 27-го офорта «Капричос»

(молодого франта и маху на прогулке), но даже в знаменитых двух лежащих

махах, «голой» и «одетой», принадлежащих к наиболее популярньм украшениям

Прадо. Туристам до сих пор упорно рекомендуют видеть в этих картинах

портреты герцогини, несмотря на то что по всему их стилю и особенностям

прически картины эти принадлежат к тем годам, когда покровительница Гойи

уже покоилась в могиле. Она умерла в 1801 году.

Чему обязано создание этих двух единственных по чувственности впечатления

картин мастера, остается, впрочем, невыясненным. Один из биографов Гойи

считает их за работы, исполненные по заказу сластолюбца Годоя, для которого

в первых годах века Гойя исполнил и какую-то затерянную в настоящее время

Венеру. Во всяком случае, картины эти попали в казенные собрания из

описанного имущества павшего фаворита и, вероятно, они написаны с одной из

его любовниц.

1.4 Нашествие Наполеона на королевский "дом"

Фатальные для испанской монархии дни приближались. В 1807 году разыгралось

при Мадридском дворе первое действие тяжелой семейной драмы. Фердинанд,

наследник престола, опасаясь интриг матери и Годоя, стал заискивать перед

Наполеоном, чтобы заручиться его поддержкой на случай смерти отца, Но

секрет этой корреспонденции был открыт, Фердинанд скомпрометирован и даже

обвинен в покушении на жизнь монарха. Момент этот показался удобным

Наполеону для захвата Испании и присоединения ее к «блоку» латинских

держав. Испания была внезапно наводнена французскими войсками (под

предлогом борьбы с англичанами). Старый король, окруженный трусливой и

бездарной кама-рильей, решил бежать в Америку, но это вызвало народное

негодование, и 16 марта 1808 года вспыхнул в Аранхуэсе бунт, чуть было не

погубивший Годоя и приведший Карла к отречению от престола в пользу

Фердинанда.

Оборот этот вовсе не соответствовал видам тогдашнего «вершителя судеб

мира». С этого момента планы Наполеона были направлены к тому, чтоб

заманить всех представителей испанского королевского дома во Францию и там

им продиктовать свои указы, Играя на трусости, на слабохарактерности и на

честолюбии своих жертв. Наполеону удалось собрать их в ловушке, устроенной

им в Байонне, и Фердинанд принужден был вернуть корону отцу, а Карл IV—

Страницы: 1, 2, 3