Личность Ивана IV в историографии, литературе, искусстве

что мнение С.Б. Веселовского выглядит достаточно странно.

Парадоксальность оценки концепции С.Ф. Платонова как последнего слова

буржуазной исторической науки советскими историками, - а с ними были

солидарны и крупнейшие русские буржуазные ученые предреволюционных лет (

П.Н. Милюков ) - в том, что сам С.Ф. Платонов - во всяком случае, вначале -

не считал свои взгляды на опричнину оригинальными. В предисловии к первому

изданию “ Очерков по истории смуты в Московском государстве XVI-XVII вв.”

он писал о той части работы, где было изложено его понимание опричнины: “

Если автору дозволено будет назвать свой труд самостоятельным

исследованием, то он не отнесет такого определения, в его точном смысле, к

первой части “ Очерков”. Многообразие сюжетов и изобилие материалов,

входящих в тему этой части, требовало бы не сжатого очерка, а

многостороннего специального исследования. Автор не имел времени для такого

исследования и не чувствовал в нем надобности. Ученая литература давала ему

возможность собрать достаточный для его цели материал из монографий и

общеизвестных сборников исторических документов”(20).

Не только предисловие, но и само содержание первой части монографии

внешне подтверждает эту несамостоятельность. В общей оценке кризиса России

середины XVI века С.Ф. Платонов солидарен с В.О. Ключевским. Так же, как и

он, причину кризиса С.Ф. Платонов видит в противоречиях, заложенных в

основании Московского государственного и общественного порядка.

“Первое из этих противоречий, - пишет С.Ф. Платонов, - можно назвать

политическим и определить словами В.О. Ключесвского: “Это противоречие

состояло в том, что московский государь, которого код истории вел к

демократическому полновластию, должен был действовать посредством очень

аристократической администрации”. Такой порядок вещей привел к открытому

столкновению московской власти с родовитым боярством во второй половине XVI

века. Второе противоречие было социальным и состояло в том, что под

давлением военных нужд государства, с целью лучшего устройства

государственной обороны, интересы промышленного и земледельческого класса,

труд которого служил основанием народного хозяйства, систематически

приносились в жертву интересам служилых землевладельцев, не участвовавших

непосредственно в производительной деятельности страны”(21).

И в оценке опричнины, как государственной реформы, направленной

против потомства удельных князей, у С.Ф. Платонова были предшественники. Он

пишет: “ Только К.Н. Бестужев-Рюмин, Е.А. Белов и С.М. Середонин склонны

придавать опричнине большой политический смысл: они думают, что опричнина

направлялась против потомства удельных князей и имела целью сломить их

традиционные права и преимущества. Однако такой, по нашему мнению, близкий

к истине, взгляд не раскрыт с желаемою полнотою, и это заставляет нас

остановиться на опричнине для того, чтобы показать, какими своими

последствиями и почему опричнина повлияла на развитие Смуты в московском

обществе” (22).

Анализ взглядов С.Ф. Платонова и его предшественников позволяет

объяснить парадоксальность оценок его исторической концепции.

С.Ф. Платонов не выдвинул в точном смысле этого слова новой концепции

правления Ивана Грозного - тогда казалось, что все мыслимые точки зрения на

его царствование уже высказаны. Платонов сделал большее. Он изменил сам

подход к теме. До С.Ф. Платонова историков занимала личность Ивана

Грозного. И от личности, так или иначе понимая ее, они шли к собственно

истории России. С.Ф. Платонов начал с другого конца, с истории России.

Россия перестала быть простым продолжением Грозного. Она обособилась и

сразу стало ясно, насколько тесно XVI век в русской истории связан с

событиями предшествовавших веков. Время правления Ивана Грозного, сама

опричнина, эмансипированная от его личности, легко вписалась в общую канву

русской истории, оказалась связана и с общим направлением и с традициями

предшествующих царствований. “Упразднился старый взгляд на опричнину как на

бессмысленную затею полоумного тирана. В ней видят применение к крупной

земельной аристократии того “вывода”, который московская власть обычно

применяла к командующим классам покоренных земель. Вывод крупных

землевладельцев с их вотчин сопровождался дроблением их владений и

передачей земли в условное пользование мелкого служилого люда”, - писал

С.Ф. Платонов(23).

Полное изменение подхода, полное изменение методики исследования

заставило С.Ф. Платонова обратиться к совсем другому кругу источников и в

значительной степени расширить самый его круг. Анализу опричнины Платонов

предваряет чрезвычайно емкий обзор социально-экономического положения в

России второй половины XVI века. Обзор этот написан на основе разрядных,

писцовых, дозорных переписных книг, Книги Большого Чертежу, а также

монастырских грамот и местных источников.

И само понимание цели и назначения опричнины С.Ф. Платонов выводил не

только из политических мотивов ее учреждения, но и на равных основаниях из

ее территориального состава и экономических нужд. В свою очередь,

территориальным составом опричнины обосновываются и подтверждаются

политические намерения ее организаторов.

Таким образом, можно сказать, что вклад С.Ф. Платонова в русскую

историографию второй половины XVI в. состоял, в первую очередь, в новом

подходе к данной теме. Этот подход оказался чрезвычайно продуктивным и, в

первую очередь, для опровержения концепции опричнины, предложенной самим

Платоновым. Тщательный анализ источников (отметим, что по большей части тех

же, которыми пользовался и Платонов ), проделанный сначала С.Б.

Веселовским, и в дальнейшем расширенный и углубленный А.А. Зиминым, В.Б.

Кобриным и Р.Г. Скрынниковым, показал, что опричнину невозможно свести к

попыткам верховной власти подавить сопротивление аристократии и уничтожить

ее традиционные права и привилегии; в разное время опричнина была

направлена не только против боярства и княжат, но и против верхов церкви,

приказной бюрократии, против рядового дворянства, то есть тех слоев,

которые изначально были главными союзниками великокняжеской власти, рука об

руку с которыми великокняжеская власть прошла весь путь своего возвышения.

Тем самым методика Платонова, ее применение к настоящему времени полностью

и окончательно разрушили концепцию опричнины, которая выдела в ней (в

опричнине) правильную государственную реформу, направленную на слом

вотчинного землевладения служилых княжат “ вообще, на всем его

пространстве”(24). В итоге мы вернулись к тому положению, которое

существовало в изучении данной темы (правда, на несколько другом уровне)

перед выходом монографии Платонова, и сейчас, так же, как и тогда, остается

загадкой, что же все-таки и для чего учреждалось в 1565 и было уничтожено в

1572 году, уничтожено под страхом наказания кнутом за само упоминание

этого; для чего понадобилось Грозному делить государство на две части -

земщину и опричнину, для чего понадобилось ему казнями и преследованиями

дворян, приказных, церковных иерархов подрывать главные опоры своей власти?

Современная советская историография часто предъявляет Грозному

обвинение в несоответствии цели и средств, в отсутствии логики и смысла в

проводимых им репрессиях. Но основано это обвинение по большей части на

недоразумении. Дело в том, что узкая антибоярская направленность его

политики была приписана Грозному самими историками “из общих соображений”

(такая политика считалась разумной и оправданной); впоследствии, не найдя

подтверждения этой концепции в документах, историки решили, что в этом

виноваты не они, а Грозный. Оказалось как-то забытым, что в грамоте,

доставленной из Александровской слободы в Москву 3 января 1565 года и

ознаменовавшей собой начало опричнины, царь говорит, что “гнев свой” он

“положил” “на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и

на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на окольничих и на казначеев и

на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей”(25).

То есть мы можем констатировать высокую степень совпадения между теми

слоями, которые в наибольшей степени вызвали гнев Грозного в период,

непосредственно предшествовавший опричнине, и теми, кто в наибольшей

степени от опричнины пострадал. Это совпадение, на наш взгляд, достаточно

убедительно опровергает тезис об отсутствии системы в действиях Грозного и,

следовательно, позволяет вновь поставить вопрос, чего же хотел и чего

добивался Грозный, вводя опричнину. Ответ на него, как представляется,

следует искать не в результатах опричнины, которые на взгляд самого

Грозного отнюдь не оправдали его ожиданий, а в тех обстоятельствах, которые

предшествовали ее учреждению.

Смысл вышеприведенной цитаты из грамоты Грозного достаточно ясен: он

явно свидетельствует о том, что Ивана IV полностью не устраивал весь

комплекс отношений, сложившихся между ним и другими властями, с которыми он

исторически принужден был делить власть и ответственность за судьбы России.

В чем же причина столь острого и глобального по своей сути конфликта (без

особого преувеличения можно говорить о практически полной изоляции Ивана

IV) между ним и другими властями, традиционно наряду с великокняжеской

властью правящими Россией?

По-видимому, главным объяснением его следует считать, с одной

стороны, драматическое изменение самопонимания и самооценки верховной

власти, а с другой - меняющийся куда более медленно и вполне консервативный

по своей природе взгляд на верховную власть как церкви, так и всего

служилого сословия. Это несовпадение внутренней и внешней оценки верховной

власти было осложнено целым рядом внешнеполитических неудач, а также

глубоким внутренним кризисом в стране. Данные тезисы, безусловно, нуждаются

в обосновании.

Результатом процессов, происходящих в искусстве периода Ивана

Грозного, стала утрата традиций раннемосковской, рублевской и дионисиевской

живописи. Позднее произошло обеднение «высокого» содержания, которое

исследователи неразрывно связывают со снижением качества рисунка, утратой

богатства колорита.

Можно говорить о том, что кризис московской живописной школы дает о себе

знать не в н.XVII в., а уже в к.XVIв., несмотря на дальнейшие всплески

строгановской и годуновской живописи, так как он обусловлен историческими и

социальными причинами.

В к.XVIв. в иконах и фресках появляются приземистые фигуры с одутловатыми

лицами, короткими конечностями, полностью угасшим коричнево-зеленым

колоритом. Все это способствовало «обмирщению» и обеднению внутреннего

содержания образов.

С течением времени меняется значение иконных фонов. Все чаще появляются

фоны темных зеленоватых тонов. Особенно часто это встречается в работах

царских мастеров в 60-е гг.

«Иоанн Предтеча Ангел пустыни» – характерная икона 60х гг. XVI в. Она

написана царскими мастерами и является вкладом Ивана Грозного в Стефано-

Махрищский монастырь, расположенный недалеко от Александровской слободы –

резиденции царя.

Живопись этого периода можно отнести к «монастырской».

В период с 70-го года до конца царствования Ивана Грозного резко

сокращается объем работ в области изобразительного искусства, постепенно

гаснет напряженность эмоционального содержания, ощущение единственности и

избранности. Оно заменяется другим, более суровым, скорбным, порой даже

трагедийным. Былые отзвуки торжества и самоутверждения, которые были

характерны для начала царствования Ивана Грозного, теперь только изредка

дают о себе знать в отдельных произведениях и совсем угасают в начале 80-х

годов.

В конце царствования Грозного на первое место в художественной жизни

выдвигается прикладное искусство. Если становится невозможным утверждать и

прославлять идею единовластия как таковую, то естественно придать пышность

дворцовому обиходу.

Представление верховной власти о себе самой.

Начиная с правления Василия Темного (1425-1462) великие князья

Московские все более часто именуются в дошедших до нас источниках царями,

что связано, в первую очередь, с падением Константинополя и быстрым

формированием взгляда, видящего в Московском царстве естественного

наследника (духовного и политического) Византийской империи. Иван IV в 1547

году первый венчается на царство, и с этого времени царский титул

становится официальным атрибутом монарха в России. Тем самым завершается

сакрализация носителя верховной власти, что означает “не просто

уподобление монарха Богу, но усвоение монарху особой харизмы, особых

благодатных даров, в силу которых он начинает восприниматься как

сверхъестественное существо”(26).

Вопрос о Москве как наследнице Византии нуждается в более подробном

рассмотрении. Давно было подмечено, что “миссия” Москвы, по представлениям

ее идеологов, была гораздо ниже той роли, на которую претендовала

Византийская империя. Москва считала себя одновременно и вне связи с

Византией наследницей первого - античного - Рима (происхождение великих

князей Московских от племянника императора Августа - Пруса в “Сказании о

князьях Владимирских”), а главное - ветхозаветного Израиля (Москва - второй

Иерусалим, русское царство - новый Израиль).

Этот взгляд на свое предназначение подробно рассмотрен в начале

нашего века в работе Н.И. Ефимова “Русь - новый Израиль” (27). Выводы, к

которым он пришел, следует повторить.

1) Как Новый, так и Ветхий завет были хорошо известны и широко

употребимы русскими книжниками(28).

2) Убеждение, что Русь находится под “покровом Божиим”, “Господней

благодатью” и “великой милостью”, “является землей богоизбранной”(29),

которое сформировалось еще до Ферраро-Флорентийского собора (1438 - 1439

гг.) и падения Константинополя. Еще тогда русские книжники не сомневались,

что русский народ, единственный сохранивший истинную веру, особенно угоден

Богу, дорог Ему и в путях Промысла Русь занимает место древнего народа

Божия(30).

3) Бог на Руси мыслился “не христианским Богом в строгом смысле слова,

Богом любви и всепрощения, а ветхо-заветным Богом гнева, грозным

мировоздаятелем, с ужасающей справедливостью карающим каждого и весь народ,

все государство за прегрешения вольные и невольные...”(31).

Это существенное смещение центра тяжести в русском христианстве в

сторону Ветхого завета отразилось и во взглядах на верховную власть. Тем же

автором было показано, что “вообще каждый популярный, привлекавший симпатии

своими социально-политическими и индивидуальными добродетелями, или

непопулярный, отталкивавший своей “гордостью” и “высокоумием”

(“высокомысльством”) князь или царь приравнивался старорусскими

литераторами прежде всего к еврейским царям и заметным фигурам библейской

истории и только уже потом - к своим двойникам в сонме византийских

басилевсов”(32).

Следует также согласиться с тем, что “концепция Москвы - Третьего

Рима, делая русского великого князя наследником Византийских императоров,

ставила его в положение, не имевшее прямого прецедента в рамках

византийского образца. Концепция Москвы - Третьего Рима имела

эсхатологический характер, и в этом контексте русский монарх как глава

последнего православного царства наделялся мессианской ролью”(33).

Этот обзор стоит закончить тем, что, как уже говорилось, введение в

церемониал поставления на царство, начиная с Ивана IV, наряду с коронацией,

миропомазания “как бы придает царю особый харизматический статус: в

качестве помазанника царь уподобляется Христу (ср.

“помазанник”) (34).

Реальность подобного взгляда и подобного понимания сущности верховной

власти в России подтверждается, в частности, записками иностранцев. Так,

например, голландец Исаак Масса писал в своих записках о России, что

русские “считают своего Царя за высшее божество”(35).

2. Разрыв между самопониманием верховной власти и существующей

практикой управления государством.

Тот взгляд на верховную власть, который был описан выше, начал

формироваться в XV веке и окончательно устоялся в середине XVI века.

Грозный был первым русским царем, не просто глубоко воспринявшим весь

комплекс идей и представлений, лежащих в его основе, но и целиком

сформированный таким пониманием своей власти. Его знаменитая приписка с

Курбским дает много ярких примеров того, насколько далеко к тому времени

разошлись позиции Грозного и всего служилого сословия.

В свое время В.О.Ключевский коротко и остроумно охарактеризовал

сущность этой переписки: “За что ты бьешь нас, верных слуг своих?” -

спрашивает князь Курбский. “Нет, - отвечает ему царь Иван, - русские

самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и не

вельможи”(36). Такое их полное непонимание друг друга, отсутствие како бы

то ни было общей базы для спора объясняется тем, что если Курбский остается

в рамках вполне традиционных представлений о службе вассала сюзерену, то

Грозный пытается придать своим отношениям с подданными и своей власти

строго религиозный облик, сделать ее, как власть Бога, неподсудной и не

нуждающейся в защите и обосновании.

Переписка Ивана Грозного с Курбским свидетельствует о совершенно

определенном “вымывании” светской составляющей верховной власти. Иван IV

склонен трактовать измену Курбского себе не как измену вассала сюзерену, а

как измену Богу и вере. Он ставит знак равенства между изменой Курбского и

отказом Курбского от вечного спасения: “Зачем ты, о князь, если мнишь себя

благочестивым, отверг свою единородную душу? Чем ты заменишь ее в день

Страшного суда?”(37). Причем Грозным подчеркивается, что эта измена Богу

есть нечто постоянное, совершенно не зависимое от личных человеческих

качеств носителя верховной власти: “Не полагай, что это справедливо -

разъярившись на человека, выступить против бога; одно дело - человек, даже

в царскую порфиру облеченный, а другое дело - бог”(38).

Неповиновение монарху, а тем более прямая измена ему тем самым вообще

изымается из сферы возможного и допустимого. Ситуации, в которой измена

может быть допустима и оправдана, не существует вовсе: “Если же ты, по

твоим словам, праведен и благочестив, то почему же испугался безвинно

погибнуть, ибо это не смерть, а воздаяние?”(39). И дальше: “Если же ты

праведен и благочестив, почему не пожелал от меня, строптивого владыки,

пострадать и заслужить венец вечной жизни?”(40).

Следует отметить, что в основе такого понимания верховной властью

самой себя лежала чрезвычайно жесткая логическая конструкция, идеально

упрощающая взаимоотношения между Богом и царем, царем и его подданными,

Богом и подданными царя: “Воззри (...) и вдумайся: кто противится власти -

противится божескому повелению”(41).

Эта схема, в свою очередь, была калькой с такого же упрощенного

взгляда на мир, в котором единственное сохранившее истинную веру

государство - Россия - со всех сторон было окружено разного рода иноверцами

и еретиками.

Заключая изложенное в этом разделе, можно констатировать, что в

середине XVI века весь комплекс взаимоотношений, соединяющих верховную

власть с ее подданными, перестал удовлетворять верховную власть.

Рассматривая себя как власть вполне религиозную, верховная власть должна

была стремиться заменить традиционные узы, связывающие ее с ее подданными,

узами, имеющими ту же религиозную природу, что и она сама, тем самым

устранив возникшее противоречие. При очевидности и логичности самой идеи

реальный путь построения новых отношений долгое время был неясен. Когда же

образец был найден, события стали развиваться с поразительной быстротой.

Если религиозное понимание верховной власти складывалось в России

медленно и постепенно, то перевести всю систему государственных отношений

на религиозную основу Грозный пытается за считанные годы. Эта чрезвычайная

ускоренность реформ связана с многочисленными заговорами, а также военными

неудачами России, свидетельствовавшими не только о разложении старой

государственной системы, но главное, о том, что бог отвернулся от своего

избранного народа.

Верховная власть и Ливонская война.

Нам представляется, что анализ, проделанный выше, позволяет с

достаточной достоверностью реконструировать тот ход событий, который привел

Грозного к идее учреждения в России опричнины, а также объяснить характер и

смысл этого, по общей оценке, “странного” учреждения.

Вторая половина 1564 года, то есть время, непосредственно

предшествовавшее отъезду Грозного в Александровскую слободу и учреждению

опричнины, - это время, когда Грозный наиболее интенсивно занимался

проблемами будущего политического устройства Ливонии, ведя, в частности,

лично переговоры с плененным русскими войсками магистром Ливонского ордена

Фюрстенбергом. Неудачи русских войск на протяжении 1563-1564 гг. показали

Грозному и его ближайшим советникам невозможность чисто военного

присоединения Ливонии к России и потребовали разработки достаточно сложных

дипломатических проектов будущего устройства и будущего характера связи

между Ливонией и Россией. В окончательном варианте Иван IV “выдвинул проект

восстановления распавшегося Ливонского ордена. Предполагалось, что

восстановленный Орден будет находиться под протекторатом Русского

государства. Великим магистром должен был стать пленный Фюрстенберг. В

преемники ему назначался сын Г. Кетлера - Вильгельм”(42).

Вне всяких сомнений, разработка такого проекта была бы невозможна без

изучения истории Ливонского ордена от момента его возникновения, без

анализа взаимоотношений Ливонии со всеми ее соседями, а также без

исследования вопроса о Тевтонском ордене, одним из правопреемников которого

был Ливонский.

Идея вассальной зависимости от Русского царства одного из последних

официальных и владетельных наследников христианской власти на территории

Палестины, без сомнения, должна была импонировать Грозному. Следует

отметить, что вообще иерусалимские короли, чьей надежнейшей военной опорой

были военно-монашеские ордена и, в частности, Тевтонский, занимают в той

схеме преемственности верховной власти (от Бога) промежуточное положение:

еврейские цари святого народа и Святой земли - христианские короли Святой

земли - русские цари новой Святой земли, нового святого народа. В контексте

этого понимания признание Ливонским орденом своей вассальной зависимости от

России означало одновременно и правопреемство русского великого князя по

отношению к иерусалимским королям и, следовательно, их приоритетные права

на старую Святую землю и Иерусалим, на соединение под своей властью обеих

Святых земель.

История военно-монашеских орденов, их решающая роль в поддержании и

укреплении власти иерусалимских королей, их великолепные боевые

характеристики не могли не натолкнуть Грозного на убеждение, что все эти

преимущества их по сравнению с обычным рыцарством объясняются, в первую

очередь, религиозным характером и наполненностью их службы, теснейшим

соединением в этих орденах военной и монашеской службы, невозможностью эту

службу разорвать без утраты всякой надежды на вечное спасение. Военно-

монашеские ордена должны были показаться Грозному идеальным решением всех

стоящих перед ним проблем, идеальным способом организации военного сословия

России - новой Святой земли. Воинство, в свое время созданное исключительно

для защиты и распространения истинной веры, было именно тем, в чем

нуждалась Россия. Записки иностранцев, описывающие жизнь в Александровской

слободе - столице опричнины, а также права и привилегии, с одной стороны, а

с другой - ограничения, которые налагались на опричников, рисуют картину,

весьма схожую с бытом военно-монашеских орденов, естественно, с теми

поправками, которые были детерминированы специфическими для России

особенностями.

Устройство Опричного двора, организация и функционирование опричнины.

Этот раздел хотелось бы предварить следующим: во все время

существования опричнины для Грозного было характерно стремление к

безусловному и очень резкому разделению мира опричнины и “обычного” мира.

Это проявилось отнюдь не только в дублировании большинства приказов и

служб, отдельно и самостоятельно управляющих опричниной и земщиной, но,

главное, в четко различимых и последовательных попытках Грозного изъять всю

опричнину и каждого опричника из общего порядка вещей, сделать их как бы

“не от мира сего”. Были разделены на опричное и земское:

а) верховная власть (опричнина передавалась в личный удел великому князю,

Московское же государство (земщина) должно было управляться Боярской

думой);

б) территория государства (причем из уездов, взятых в опричнину, выселялись

все дворяне, в нее не принятые);

в) управление (большинство приказов были разделены, что сделало возможным

практически независимое управление обеими частями государства);

г) финансы (каждая из частей государства имела свои собственные источники

дохода);

д) судебная власть (она также была фактически разделена: по свидетельству

Штадена вскоре после учреждения Опричного двора “великий князь послал в

земщину приказ: “Судите праведно, наши (т.е. опричные - В.Ш.) виноваты не

были бы”(43). Источники единодушны в том, что, как судьи, так и дьяки во

все время существования опричнины решали дела в соответствии с этой

формулой);

е) запрет на личное общение между опричниками и земскими. Тот же Штаден

писал, что “если у опричника были в земщине отец или мать, он не смел

никогда их навещать”(44). И дальше: “Я рассуждал тогда так: я хорошо знал,

что пока я в земщине, я проиграю {всякое} дело, ибо все те, кто был в

опричных при великом князе, дали присягу не говорить ни слова с земскими.

Часто бывало, что ежели найдут двух таких в разговоре - убивали обоих,

какое бы положение они не занимали. Да это и понятно, ибо они клялись

своему государю богом и святым престолом. И таких наказывал бог, а не

государь”(45).

Это свидетельство подтверждается двумя другими видными опричниками -

Таубе и Крузе. Дворянин, вступающий в опричнину, по их сообщениям, клялся и

целовал крест не только в верности государю, великой княгине и молодым

князьям - наследникам Грозного, но также “не есть и не пить вместе с

земщиной и не иметь с ними ничего общего”(46).

ж) внешнее отличие опричных дворян. “Живя в упомянутом Александровском

дворце, словно в каком-нибудь застенке, он (царь - В.Ш.) обычно надевает

куколь, черное и мрачное монашеское одеяние, какое носят братья Базениане,

но оно все же отличается от монашеского куколя тем, что подбито куньими

мехами. По примеру тирана также старейшины и все другие принуждены надевать

куколи, становиться монахами и выступать в куколях...”(47).

А. Шлихтингу вторят Таубе и Крузе: “Пехотинцы все должны ходить в

грубых нищенских или монашеских верхних одеяниях на овечьем меху, но нижнюю

одежду они должны носить из шитого золотого сукна на собольем или куньем

меху.”(48).

з) особый образ жизни опричников в Александровской слободе. Соединение в

нем элементов монашеской жизни и жизни служилых дворян. “...Великий князь

каждый день встает к утренним молитвам и в куколе отправляется в церковь,

держа в руке фонарь, ложку и блюдо. Это же самое делают все остальные, а

кто не делает, того бьют палками. Всех их называет братией, также и они

называют великого князя не иным именем, как брат. Между тем он соблюдает

образ жизни, вполне одинаковый с монахами. Заняв место игумена, он ест один

кушанье на блюде, которое постоянно носит с собою; то же делают все. По

принятии пищи он удаляется в келью, или уединенную комнату. Равным образом

и каждый из оставшихся уходит в свою, взяв с собой блюдо, ножик и фонарь;

не уносить всего этого считается грехом. Как только он проделает это в

течение нескольких дней и, так сказать, воздаст богу дань благочестия, он

выходит из обители...”(49).

Схожую картину рисует и другой источник. “Когда пробивает восемь

часов, идет он снова в церковь, и каждый должен тотчас же появиться. Там он

снова занимается пением, пока не пробьет десять. К этому времени уже бывает

готова трапеза, и все братья садятся за стол. Он же, как игумен, сам

остается стоять, пока те едят. Каждый брат должен приносить кружки, сосуды

и блюда к столу, и каждому подается еда и питье очень дорогое и состоящее

из вина и меда, и что не может сьесть и выпить, он должен унести в сосудах

и раздать нищим... Когда трапеза закончена, идет сам игумен к столу. После

того как он кончает еду, редко пропускает он день, чтобы не пойти в

застенок, в котором постоянно находится много сот людей; их заставляет он в

своем присутствии пытать или даже мучать до смерти безо всякой

причины...”(50).

и) организационная структура Опричного монастыря. Распределение чинов в

нем.

Таубе и Крузе писали: “Этот орден (здесь уместно подчеркнуть, что

ливонские дворяне, в отличие от русских, хорошо знакомые с такими

образованиями, как монашеские ордена, ясно сознавали сходство с ними

корпуса опричников - В.Ш.) предназначался для совершения особенных

злодеяний. (...) Сам он (Иван Грозный - В.Ш.) был игуменом, князь Афанасий

Вяземский келарем, Малюта Скуратов пономарем; и они вместе с другими

распределяли службы монастырской жизни. В колокол звонил он сам вместе с

обоими сыновьями и пономарем. Рано утром в 4 часа должны все братья быть в

церкви; все неявившиеся, за исключением тех, кто не явился вследствие

телесной слабости, не щадятся, все равно высокого ли они или низкого

состояния, и приговариваются к 8 дням епитимии. В этом собрании поет он сам

со своей братией и подчиненными попами с четырех до семи.”(51).

Теперь, прежде чем перейти от характеристики Опричного монастыря к

заключающим статью выводам, хочется отметить, что обильно цитируемые выше

записки иностранцев, рисующие жизнь в Александровской слободе, давно и

хорошо известны историкам, выдержки из них можно найти практически в любой

монографии, посвященной царствованию Ивана IV. Однако во всех этих работах

Опричный монастырь используется, к сожалению, единственно как яркий пример

особой извращенности царя. Лейтмотивом этого взгляда служат следующие слова

А. Шлихтинга: “Как только он проделает это в течение нескольких дней (т.е.

поживет жизнью монаха - В.Ш.) и, так сказать, воздаст богу дань

благочестия, он выходит из обители и, вернувшись к своему нраву, велит

привести на площадь толпы людей и одних обезглавить, других повесить,

третьих побить палками, иных поручает рассечь на куски, так что не проходит

ни одного дня, в который бы не погибло от удивительных и неслыханных мук

несколько десятков человек”(52).

В последнее же время известным филологом и специалистом по семиотике

Б. Успенским была сделана попытка рассмотреть Опричный монастырь в другом

ракурсе - в рамках некоего маскарада, “антиповедения”, выражающегося “как в

переряживании, так и в кощунственной имитации церковных обрядов”(53). Б.

Успенский видит в опричниках “своего рода ряженых, принимающих бесовский

облик и бесовское поведение”(54), и считает, что “...опричный монастырь

Грозного в Александровской слободе - когда опричники рядятся в чернеческое

платье, а сам царь называет себя игуменом этого карнавального монастыря, -

по всей видимости, возникает под влиянием святочных игр”(55).

Основанием для такого понимания опричнины служит для Б. Успенского, в

первую очередь, сопоставление ее со Всешутейским собором Петра I. Вряд ли

эта параллель оправдана. Если, как у современников Петра I, так и у его

потомков равно не вызывало сомнений карнавальное, заложенное в самом

названии шутовское назначение “собора”, то в отношение опричнины ни в одном

из источников нет даже намека на возможность ее “веселого” понимания.

ВЫВОД

Как представляется автору, сделанный анализ позволяет прийти к следующим

выводам. Полувековое царствование Ивана Грозного оставило глубокий и

мрачный след в истории Росcии. Насыщенная драматическими событиями жизнь

первого носителя титула русского царя интересовала многих историков и

писателей. Как человек и как государственный деятель Иван 4-й был личностью

сложной и противоречивой. Высокообразованный покровитель книгопечатания и

сам писатель, государь, сделавший много для укрепления и расширения

Российского государства, он своими руками разрушал то, что им было создано

и при этом жестоко преследовал тех, кому был обязан успехами внутренней

политики и внешнеполитическими победами.

Во второй половине XVI века многочисленные мнимые и реальные заговоры

убеждают Ивана IV в ненадежности старых уз, связующих монарха и подданных,

их несоответствии самой природе верховной власти в России. Стремясь

разрешить это противоречие, Грозный пытается соединить в своих руках как

светскую, так и религиозную власть и заново выстроить весь комплекс своих

взаимоотношений с подданными, сделав измену ему не только изменой раба

господину, вассала сюзерену, но и главное - изменой Богу и вере. Учреждение

опричнины было попыткой организации части дворянского сословия России на

началах военно-монашеского ордена (то же назначение, тот же путь

формирования, те же юридические права и привилегии), подобного Тевтонскому

и Ливонскому (царь - глава ордена, игумен опричного монастыря, опричники -

монахи). К 1572 г. планы Грозного потерпели провал, идея эта была им

оставлена, и упоминание об опричнине запрещено под страхом наказания

кнутом, но старая политика террора, которую историки именуют опричной,

продолжалась и дальше.

Литература:

Веселовский С.Б. Исследования по истории опричнины.- М. Изд-во АН СССР,

1963;

Бахрушин С.В. Иван Грозный ,М.,1945;

Виппер Р.Ю. Иван Грозный ,М.,Л.,1944;

Смирнов И.И. Иван Грозный ,Л.,1944.

Зимин А.А. Опричнина Ивана Грозного ,М.,1964;

Скрынников Р.Г. Начало опричнины ,Л.,1966;

Скрынников Р.Г. Опричный террор ,Л.,1969;

Скрынников Р.Г. Иван Грозный ,М.,1975;

Шмидт С.О. Становление российского самодержавства ,М.,1973.

Кобрин В.Б. Иван Грозный ,М.,1989.

Платонов С.Ф. Иван Грозный , Пг.,1923;

Зимин А.А. Опричнина Ивана Грозного , М.,1964;

Платонов С.Ф. Лекции по русской истории. СПб.,1910.

Платонов С.Ф. Иван Грозный. Пг.,1923.

Полное собрание русских летописей. СПб.,1904,т.XIII,с.392.

Живков В.М.,Успенский Б.А. Царь и бог. Семиотические аспекты сакрализации

монарха в России. В кн.: Языки культуры и проблемы переводимости. Сб.ст.

М.,Наука,1987,с.49.

Ефимов Н.И. Русь - новый Израиль. Казань,1912.

Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М.,1937,с.68.

Ключевский В.О. Соч.,т.2,ч.2. М.,1957,с.170.

Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М.,1981,с.123.

Королюк В.Д. Ливонская война. М.,1954,с.60.

Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. Записки немца опричника. М.,1925,с.86.

Послания Таубе и Крузе. Русский исторический журнал. Пг.,1922,кн.8,

Новое известие о России времени Ивана Грозного. “Сказание” Альберта

Шлихтинга. Л.,1934,с.27.

Успенский Б.А. Царь и самозванец., с.213.

Страницы: 1, 2